Неточные совпадения
Но мало того: если даже человек и поставлен в такие выгодные условия, что он может успешно бороться с
другими личностями, не боясь за свою, очень скоро и разум и опыт показывают ему, что даже те подобия блага, которые он урывает из жизни, в виде наслаждений личности, не — блага, а как будто только образчики блага, данные ему только для того, чтобы он еще живее чувствовал
страдания, всегда связанные с наслаждениями.
Но мало и этого: начиная испытывать ослабление сил и болезни, и глядя на болезни и старость, смерть
других людей, он замечает еще и то, что и самое его существование, в котором одном он чувствует настоящую, полную жизнь, каждым часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости, смерти; что жизнь его, кроме того, что она подвержена тысячам случайностей уничтожения от
других борющихся с ним существ и всё увеличивающимся
страданиям, по самому свойству своему есть только не перестающее приближение к смерти, к тому состоянию, в котором вместе с жизнью личности наверное уничтожится всякая возможность какого бы то ни было блага личности.
Можно не соглашаться с этими определениями жизни, можно предполагать, что определения эти могут быть выражены точнее и яснее, но нельзя не видеть того, что определения эти таковы, что признание их, уничтожая противоречие жизни и заменяя стремление к недостижимому благу личности
другим стремлением — к неуничтожаемому
страданиями и смертью благу, дает жизни разумный смысл.
Нельзя не видеть и того, что определения эти, будучи теоретически верны, подтверждаются и опытом жизни, и что миллионы и миллионы людей, признававшие и признающие такие определения жизни, на деле показывали и показывают возможность замены стремления к благу личности
другим стремлением к благу такому, которое не нарушается
страданиями и смертью.
Если и западет тому или
другому, бедному или богатому, сомнение в разумности такой жизни, если тому и
другому представится вопрос о том, зачем эта бесцельная борьба за свое существование, которое будут продолжать мои дети, или зачем эта обманчивая погоня за наслаждениями, которые кончаются
страданиями для меня и для моих детей, то нет почти никакого вероятия, чтобы он узнал те определения жизни, которые давным-давно даны были человечеству его великими учителями, находившимися, за тысячи лет до него, в том же положении.
Жизнь человеческая начинается только с проявления разумного сознания, — того самого, которое открывает человеку одновременно и свою жизнь, и в настоящем и в прошедшем, и жизнь
других личностей, и всё, неизбежно вытекающее из отношений этих личностей,
страдания и смерть, — то самое, что производит в нем отрицание блага личной жизни и противоречие, которое, ему кажется, останавливает его жизнь.
Если же человек увидал, что
другие личности — такие же, как и он, что
страдания угрожают ему, что существование его есть медленная смерть: если его разумное сознание стало разлагать существование его личности, он уже не может ставить свою жизнь в этой разлагающейся личности, а неизбежно должен полагать ее в той новой жизни, которая открывается ему. И опять нет противоречия, как нет противоречия в зерне, пустившем уже росток и потому разлагающемся.
В чем бы ни состояло истинное благо человека, для него неизбежно отречение его от блага животной личности. Отречение от блага животной личности есть закон жизни человеческой. Если он не совершается свободно, выражаясь в подчинении разумному сознанию, то он совершается в каждом человеке насильно при плотской смерти его животного, когда он от тяжести
страданий желает одного: избавиться от мучительного сознания погибающей личности и перейти в
другой вид существования.
Другая причина бедственности личной жизни и невозможности блага для человека была: обманчивость наслаждений личности, тратящих жизнь, приводящих к пресыщению и
страданиям.
Стоит человеку признать свою жизнь в стремлении к благу
других, и уничтожается обманчивая жажда наслаждений; праздная же и мучительная деятельность, направленная на наполнение бездонной бочки животной личности, заменяется согласной с законами разума деятельностью поддержания жизни
других существ, необходимой для его блага, и мучительность личного
страдания, уничтожающего деятельность жизни, заменяется чувством сострадания к
другим, вызывающим несомненно плодотворную и самую радостную деятельность.
«Теперь
другие не любят меня больше себя, и потому и я не могу любить их больше себя и для них лишаться наслаждений и подвергаться
страданиям.
Знаю только, что то, чтó ты называешь своими наслаждениями, только тогда будет благом для тебя, когда ты не сам будешь брать, а
другие будут давать их тебе, и только тогда твои наслаждения будут делаться излишеством и
страданиями, какими они делаются теперь, когда ты сам для себя будешь ухватывать их. Только тогда ты избавишься и от действительных
страданий, когда
другие будут тебя избавлять от них, а не ты сам, — как теперь, когда из страха воображаемых
страданий ты лишаешь себя самой жизни.
Знаю, что жизнь личности, жизнь такая, при которой необходимо, чтобы все любили меня одного и я любил бы только себя, и при которой я мог бы получить как можно больше наслаждений и избавиться от
страданий и смерти, есть величайшее и не перестающее
страдание. Чем больше я буду любить себя и бороться с
другими, тем больше будут ненавидеть меня и тем злее бороться со мной; чем больше я буду ограждаться от
страданий, тем они будут мучительнее; чем больше я буду ограждаться от смерти, тем она будет страшнее.
«Невозможно полагать благо в трудах и
страдании для
другого», а стоит человеку отдаться этому чувству сострадания, — и наслаждения личности теряют для него смысл, и сила жизни его переходит в труды и
страдания для блага
других, и
страдания и труды становятся для него благом.
«Не бороться с
другими за свое личное благо, не искать наслаждений, не предотвращать
страдания и не бояться смерти! Да это невозможно, да это отречение от всей жизни! И как же я отрекусь от личности, когда я чувствую требования моей личности и разумом познаю законность этих требований?» — говорят с полною уверенностью образованные люди нашего мира.
Животная личность страдает. И эти-то
страдания и облегчение их и составляют главный предмет деятельности любви. Животная личность, стремясь к благу, стремится каждым дыханием к величайшему злу — к смерти, предвидение которой нарушало всякое благо личности. А чувство любви не только уничтожает этот страх, но влечет человека к последней жертве своего плотского существования для блага
других.
Любовь очень часто в представлении людей, признающих жизнь в животной личности, — то самое чувство, вследствие которого для блага своего ребенка одна мать отнимает у
другого голодного ребенка молоко его матери и страдает от беспокойства за успех кормления; то чувство, по которому отец, мучая себя, отнимает последний кусок хлеба у голодающих людей, чтобы обеспечить своих детей; это то чувство, по которому любящий женщину страдает от этой любви и заставляет ее страдать, соблазняя ее, или из ревности губит себя и ее; то чувство, по которому бывает даже, что человек из любви насильничает женщину; это то чувство, по которому люди одного товарищества наносят вред
другим, чтобы отстоять своих; это то чувство, по которому человек мучает сам себя над любимым занятием и этим же занятием причиняет горе и
страдания окружающим его людям; это то чувство, по которому люди не могут стерпеть оскорбления любимому отечеству и устилают поля убитыми и ранеными, своими и чужими.
Зачем, за что эти и тысячи
других бессмысленных, ужасных случайностей
страданий, поражающих людей?
На это нет ответа. Рассуждение, напротив, очевидно показывает мне, что закона, по которому один человек подвергается, а
другой не подвергается этим случайностям, нет и не может быть никакого, что подобных случайностей бесчисленное количество и что потому, что бы я ни делал, моя жизнь всякую секунду подвержена всем бесчисленным случайностям самого ужасного
страдания.
Сказать, что это происходит оттого, что наслаждений в этой жизни больше, чем
страданий, нельзя, потому что, во-первых, не только простое рассуждение, но философское исследование жизни явно показывают, что вся земная жизнь есть ряд
страданий, далеко не выкупаемых наслаждениями; во-вторых, мы все знаем и по себе и по
другим, что люди в таких положениях, которые не представляют ничего иного, как ряд усиливающихся
страданий без возможности облегчения до самой смерти, всё-таки не убивают себя и держатся жизни.
А между тем всякий человек возрощен
страданиями, вся жизнь его есть ряд
страданий, испытываемых им и налагаемых им на
другие существа, и, казалось, пора бы ему привыкнуть к
страданиям, не ужасаться перед ними и не спрашивать себя, зачем и за что
страдания?
Я вижу причины своего
страдания в прошедшем, в заблуждениях моих и
других людей, и если моя деятельность не направлена на причину
страдания — на заблуждение, и я не стараюсь освободиться от него, я не делаю того, что должно быть, и потому-то
страдание и представляется мне тем, чего не должно быть, и оно не только в действительности, но и в воображении возрастает до ужасных, исключающих возможность жизни, размеров.
Но когда такого человека постигает
страдание, выходящее за пределы видимой ему связи
страдания и заблуждения, — как, когда он страдает от причин, бывших всегда вне его личной деятельности или когда последствия его
страданий не могут быть ни на что нужны ни его, ни чьей
другой личности, — ему кажется, что его постигает то, чего не должно быть, и он спрашивает себя: зачем? за что? и, не находя предмета, на который бы он мог направить свою деятельность, возмущается против
страдания, и
страдание его делается ужасным мучением.
Большинство же
страданий человека всегда именно такие, причины или следствия которых — иногда же и то, и
другое — скрываются от него в пространстве и времени: болезни наследственные, несчастные случайности, неурожаи, крушения, пожары, землетрясения и т. п., кончающиеся смертью.
Но если бы даже и можно было понять кое-как то, что своими заблуждениями заставляя страдать
других людей, я своими
страданиями несу заблуждения
других; если можно понять тоже очень отдаленно то, что всякое
страдание есть указание на заблуждение, которое должно быть исправлено людьми в этой жизни, остается огромный ряд
страданий, уже ничем не объяснимых.
Для человека два выбора: или, не признавая связи между испытываемыми
страданиями и своей жизнью, продолжать нести большинство своих
страданий, как мучения, не имеющие никакого смысла, или признать то, что мои заблуждения и поступки, совершенные вследствие их, — мои грехи, какие бы они ни были, — причиною моих
страданий, какие бы они ни были и что мои
страдания суть избавление и искупление от грехов моих и
других людей каких бы то ни было.
Возможны только эти два отношения к
страданию: одно то, что
страдание есть то, чего не должно быть, потому что я не вижу его внешнего значения, и
другое то, что оно то самое, что должно быть, потому что я знаю его внутреннее значение для моей истинной жизни.
При первом взгляде,
страдания не имеют никакого объяснения и не вызывают никакой
другой деятельности, кроме постоянно растущего и ничем неразрешимого отчаяния и озлобления; при втором,
страдания вызывают ту самую деятельность, которая и составляет движение истинной жизни, — сознание греха, освобождение от заблуждений и подчинение закону разума.
Я знаю, что пришел в эту жизнь с известным знанием истины, и что чем больше было во мне заблуждений, тем больше было
страданий моих и
других людей, чем больше я освобождался от заблуждений, тем меньше было
страданий моих и
других людей и тем большего я достигал блага.
Утолить это
страдание нельзя ни тем, чтобы, участвуя в грехе мира, не видать своего греха, ни еще менее тем, чтобы перестать верить не только в возможность, но в обязанность не кого-нибудь
другого, но мою — осуществить всю истину в моей жизни и жизни мира.