Неточные совпадения
Представим себе человека, которого единственным средством к
жизни была бы мельница. Человек этот — сын и внук мельника и
по преданию твердо знает, как надо во всех частях ее обращаться с мельницей, чтобы она хорошо молола. Человек этот, не зная механики, прилаживал, как умел, все части мельницы так, чтобы размол был спорый, хороший, и человек жил и кормился.
Без этого же отношения к цели рассуждений, рассуждения мельника, как бы они ни были красивы и логичны, сами в себе будут неправильны и, главное, праздны; будут подобны рассуждениям Кифы Мокеевича, рассуждавшего о том, какой толщины должна бы быть скорлупа слонового яйца, если бы слоны выводились из яиц как птицы. И таковы,
по моему мнению, рассуждения нашей современной науки о
жизни.
Что-то подобное с древнейших времен рядом с истинным знанием людей происходит и
по отношению к вопросу о
жизни.
Теперь, не только в научных книжках, но и в разговорах, говоря о
жизни, говорят не о той, которую мы все знаем, — о
жизни, сознаваемой мною теми страданиями, которых я боюсь и которые ненавижу, и теми наслаждениями и радостями, которых я желаю; а о чем-то таком, что, может быть, возникло из игры случайности
по некоторым физическим законам, а может быть и от того, что имеет в себе таинственную причину.
А это-то самое, мне кажется, и было упущено спорящими сторонами
по отношению к понятию
жизни.
Очевидно, что неправильно прилагаемое к чуждым ему понятиям слово «
жизнь», уклоняясь далее и далее от своего основного значения, в этом значении удалилось от своего центра до того, что
жизнь предполагается уже там, где,
по нашему понятию,
жизни и быть не может. Утверждается подобное тому, что есть такой круг или шар, в котором центр вне его периферии.
Только правильное разумение
жизни дает должное значение и направление науке вообще и каждой науке в особенности, распределяя их
по важности их значения относительно
жизни. Если же разумение
жизни не таково, каким оно вложено во всех нас, то и самая наука будет ложная.
Разве не очевидно, что такое решение вопроса есть только перефразированное царство Мессии, в котором роль Мессии играет наука, а что для того, чтобы объяснение такое объясняло что-нибудь, необходимо верить в догматы науки так же бесконтрольно, как верят Евреи в Мессию, что и делают правоверные науки, — с тою только разницей, что правоверному Еврею, представляющему себе в Мессии посланника Божия, можно верить в то, что он всё своей властью устроит отлично; для правоверного же науки
по существу дела нельзя верить в то, чтобы посредством внешнего изучения потребностей можно было решить главный и единственный вопрос о
жизни.
Но мало и этого: начиная испытывать ослабление сил и болезни, и глядя на болезни и старость, смерть других людей, он замечает еще и то, что и самое его существование, в котором одном он чувствует настоящую, полную
жизнь, каждым часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости, смерти; что
жизнь его, кроме того, что она подвержена тысячам случайностей уничтожения от других борющихся с ним существ и всё увеличивающимся страданиям,
по самому свойству своему есть только не перестающее приближение к смерти, к тому состоянию, в котором вместе с
жизнью личности наверное уничтожится всякая возможность какого бы то ни было блага личности.
То, что для него важнее всего и что одно нужно ему, что — ему кажется — одно живет
по настоящему, его личность, то гибнет, то будет кости, черви — не он; а то, что для него не нужно, не важно, что он не чувствует живущим, весь этот мир борющихся и сменяющихся существ, то и есть настоящая
жизнь, то останется и будет жить вечно.
А так как положение в мире всех людей одинаково, и потому одинаково для всякого человека противоречие его стремления к своему личному благу и сознания невозможности его, то одинаковы,
по существу, и все определения истинного блага и потому истинной
жизни, открытые людям величайшими умами человечества.
То, что
по этим суевериям жили и живут миллиарды людей, потому что даже и в искаженном виде они дают людям ответы на вопросы об истинном благе
жизни, то, что учения эти не только разделяются, но служат основой мышления лучших людей всех веков, а что теории, признаваемые книжниками, разделяются только ими самими, всегда оспариваются и не живут иногда и десятков лет, и забываются так же быстро, как возникают, не смущает их нисколько.
Ни в чем с такою яркостью не выражается то ложное направление знания, которому следует современное общество, как то место, которое занимают в этом обществе учения тех великих учителей
жизни,
по которым жило и образовывалось и продолжает жить и образовываться человечество.
«
Жизнь определять нечего: всякий ее знает, вот и всё, и давайте жить», говорят в своем заблуждении люди, поддерживаемые ложными учениями. И не зная, что такое
жизнь и ее благо, им кажется, что они живут, как может казаться человеку, несомому
по волнам без всякого направления, что он плывет туда, куда ему надобно и хочется.
Одни из сомневающихся,
по рассуждению Паскаля, сказав себе: «а что как правда всё то, чем пугают фарисеи за неисполнение их предписаний», исполняют в свободное время все предписания фарисеев (потери не будет, а выгода может быть большая), а другие, соглашаясь с книжниками, прямо отрицают всякую другую
жизнь и всякие религиозные обряды и говорят себе: «не я один, а все так жили и живут, — что будет, то будет».
Жить для будущей
жизни? говорит себе человек. Но если та
жизнь, тот единственный образчик
жизни, который я знаю, — моя теперешняя
жизнь, — должна быть бессмысленной, то это не только не утверждает меня в возможности другой, разумной
жизни, но, напротив, убеждает меня в том, что
жизнь по существу своему бессмысленна, что никакой другой, кроме бессмысленной
жизни, и быть не может.
Разум для человека тот закон,
по которому совершается его
жизнь, — такой же закон, как и тот закон для животного,
по которому оно питается и плодится, — как и тот закон для растения,
по которому растет, цветет трава, дерево, — как и тот закон для небесного тела,
по которому движутся земля и светила.
И закон, который мы знаем в себе, как закон нашей
жизни, есть тот же закон,
по которому совершаются и все внешние явления мира, только с тою разницею, что в себе мы знаем этот закон как то, что мы сами должны совершать, — во внешних же явлениях как то, что совершается
по этому закону без нашего участия.
Нет этого увеличения в подчинении, — и
жизнь человеческая идет
по двум видимым направлениям пространства и времени, и есть одно существование.
Есть это движение в высоту, это большее и большее подчинение разуму, — и между двумя силами и одной устанавливается отношение и совершается большее или меньшее движение
по равнодействующей, поднимающей существование человека в область
жизни.
Вместо того чтобы, признав силу, поднимающую его в высоту, своей
жизнью, итти
по открывшемуся ему направлению, он ужасается перед тем, что открылось ему с высоты, и нарочно спускается вниз, ложится как можно ниже, чтобы не видать обрывов, открывающихся ему.
По ходячему представлению о
жизни,
жизнь человеческая есть кусок времени от рождения и до смерти его животного. Но это не есть
жизнь человеческая; это только существование человека как животной личности.
Жизнь же человеческая есть нечто, только проявляющееся в животном существовании, точно так же, как
жизнь органическая есть нечто, только проявляющееся в существовании вещества.
Человек видит, что то самое, что он допустил только
по требованиям разума, то самое и совершается действительно в мире и подтверждается прошедшею
жизнью человечества.
Любовь очень часто в представлении людей, признающих
жизнь в животной личности, — то самое чувство, вследствие которого для блага своего ребенка одна мать отнимает у другого голодного ребенка молоко его матери и страдает от беспокойства за успех кормления; то чувство,
по которому отец, мучая себя, отнимает последний кусок хлеба у голодающих людей, чтобы обеспечить своих детей; это то чувство,
по которому любящий женщину страдает от этой любви и заставляет ее страдать, соблазняя ее, или из ревности губит себя и ее; то чувство,
по которому бывает даже, что человек из любви насильничает женщину; это то чувство,
по которому люди одного товарищества наносят вред другим, чтобы отстоять своих; это то чувство,
по которому человек мучает сам себя над любимым занятием и этим же занятием причиняет горе и страдания окружающим его людям; это то чувство,
по которому люди не могут стерпеть оскорбления любимому отечеству и устилают поля убитыми и ранеными, своими и чужими.
То же и с любовью: если бы люди были животныя без разума, то они любили бы тех, кого любят: своих волчат, свое стадо, и не знали бы, что они любят своих волчат и свое стадо, и не знали бы того, что другие волки любят своих волчат и другие стада своих товарищей
по стаду, и любовь их была бы — та любовь и та
жизнь, которая возможна на той степени сознания, на которой они находятся.
Любовь
по учению Христа есть сама
жизнь; но не
жизнь неразумная, страдальческая и гибнущая, но
жизнь блаженная и бесконечная. И мы все знаем это. Любовь не есть вывод разума, не есть последствие известной деятельности; а это есть сама радостная деятельность
жизни, которая со всех сторон окружает нас, и которую мы все знаем в себе с самых первых воспоминаний детства до тех пор, пока ложные учения мира не засорили ее в нашей душе и не лишили нас возможности испытывать ее.
Вырабатываются поколениями приемы устройства и поддержания этих разных, самых счастливых
жизней, и программы этих воображаемых лучших, как они называют свое животное существование,
жизней передаются
по наследству.
По этому взгляду разумное сознание человека есть только случайность, сопутствующая известному состоянию вещества; и потому то, что мы в своем сознании называем
жизнью, есть призрак.
Почему один любит это, а не любит этого, этого никто не знает, а между прочим это самое и есть то, что составляет основу
жизни каждого человека, это-то и есть то, что связывает в одно все различные
по времени состояния сознания каждого отдельного человека.
Глядя на свое прошедшее в этой
жизни, он видит,
по памятному ему ряду своих сознаний, что отношение его к миру изменялось, подчинение закону разума увеличивалось, и увеличивалась не переставая сила и область любви, давая ему всё большее и большее благо независимо, а иногда прямо обратно пропорционально умалению существования личности.
Для человека, понимающего
жизнь в том, в чем она действительно есть, говорить об умалении своей
жизни при болезнях и старости и сокрушаться об этом — всё равно, что человеку, подходящему к свету, сокрушаться об уменьшении своей тени
по мере приближения к свету.
Но еще более, не скажу с другой стороны, но
по самому существу
жизни, как мы сознаем ее, становится ясным суеверие смерти. Мой друг, брат, жил так же, как и я, и теперь перестал жить так, как я.
Жизнь его была его сознание и происходила в условиях его телесного существования; значит, нет места и времени для проявления его сознания, и его нет для меня. Брат мой был, я был в общении с ним, а теперь его нет, и я никогда не узнаю, где он.
Человек умер, но его отношение к миру продолжает действовать на людей, даже не так, как при
жизни, а в огромное число раз сильнее, и действие это
по мере разумности и любовности увеличивается и растет, как всё живое, никогда не прекращаясь и не зная перерывов.
Я не вижу ни вершины конуса, ни основания его, но
по той части его, в которой проходит моя видимая, памятная мне
жизнь, я несомненно узнаю его свойства.
Сначала мне кажется, что этот отрезок конуса и есть вся моя
жизнь, но
по мере движения моей истинной
жизни, с одной стороны, я вижу, что то, что составляет основу моей
жизни, находится позади ее, за пределами ее:
по мере
жизни я живее и яснее чувствую мою связь с невидимым мне прошедшим; с другой стороны, я вижу, как эта же основа опирается на невидимое мне будущее, я яснее и живее чувствую свою связь с будущим и заключаю о том, что видимая мною
жизнь, земная
жизнь моя, есть только малая часть всей моей
жизни с обоих концов ее — до рождения и после смерти — несомненно существующей, но скрывающейся от моего теперешнего познания.
Но зачем же одни проходят быстро, а другие медленно? Зачем старик, засохший, закостеневший нравственно, неспособный,
по нашему взгляду, исполнять закон
жизни — увеличение любви — живет, а дитя, юноша, девушка, человек во всей силе душевной работы, умирает, — выходит из условий этой плотской
жизни, в которой,
по нашему представлению, он только начинал устанавливать в себе правильное отношение к
жизни?
На это нет ответа. Рассуждение, напротив, очевидно показывает мне, что закона,
по которому один человек подвергается, а другой не подвергается этим случайностям, нет и не может быть никакого, что подобных случайностей бесчисленное количество и что потому, что бы я ни делал, моя
жизнь всякую секунду подвержена всем бесчисленным случайностям самого ужасного страдания.
Сказать, что это происходит оттого, что наслаждений в этой
жизни больше, чем страданий, нельзя, потому что, во-первых, не только простое рассуждение, но философское исследование
жизни явно показывают, что вся земная
жизнь есть ряд страданий, далеко не выкупаемых наслаждениями; во-вторых, мы все знаем и
по себе и
по другим, что люди в таких положениях, которые не представляют ничего иного, как ряд усиливающихся страданий без возможности облегчения до самой смерти, всё-таки не убивают себя и держатся
жизни.
Обыкновенно говорят: мы изучаем
жизнь не
по сознанию своей
жизни, а вообще вне себя. Но ведь это всё равно, что сказать: мы рассматриваем предметы не глазами, но вообще вне себя.
С одной стороны, становится всё более и более ясным, что
жизнь личности с ее приманками не может дать блага, с другой стороны то, что уплата всякого долга, предписываемого людьми, есть только обман, лишающий человека возможности уплаты
по единственному долгу человека — тому разумному и благому началу, от которого он исходит.