Неточные совпадения
Теперь, не только в научных книжках, но и в разговорах, говоря о жизни, говорят не о той, которую мы все знаем, — о жизни, сознаваемой мною теми
страданиями, которых я боюсь и которые ненавижу, и теми наслаждениями и радостями, которых я желаю; а о чем-то таком, что, может
быть, возникло из игры случайности по некоторым физическим законам, а может
быть и от того, что имеет в себе таинственную причину.
Но мало и этого: начиная испытывать ослабление сил и болезни, и глядя на болезни и старость, смерть других людей, он замечает еще и то, что и самое его существование, в котором одном он чувствует настоящую, полную жизнь, каждым часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости, смерти; что жизнь его, кроме того, что она подвержена тысячам случайностей уничтожения от других борющихся с ним существ и всё увеличивающимся
страданиям, по самому свойству своему
есть только не перестающее приближение к смерти, к тому состоянию, в котором вместе с жизнью личности наверное уничтожится всякая возможность какого бы то ни
было блага личности.
Единственная представляющаяся сначала человеку цель жизни
есть благо его личности, но блага для личности не может
быть; если бы и
было в жизни нечто, похожее на благо, то жизнь, в которой одной возможно благо, жизнь личности, каждым движением, каждым дыханием неудержимо влечется к
страданиям, к злу, к смерти, к уничтожению.
С древнейших времен сказал себе это человек, и это внутреннее противоречие жизни человека с необычайной силой и ясностью
было выражено и Индийскими, и Китайскими, и Египетскими, и Греческими, и Еврейскими мудрецами, и с древнейших времен разум человека
был направлен на познание такого блага человека, которое не уничтожалось бы борьбой существ между собою,
страданиями и смертью.
Можно не соглашаться с этими определениями жизни, можно предполагать, что определения эти могут
быть выражены точнее и яснее, но нельзя не видеть того, что определения эти таковы, что признание их, уничтожая противоречие жизни и заменяя стремление к недостижимому благу личности другим стремлением — к неуничтожаемому
страданиями и смертью благу, дает жизни разумный смысл.
Нельзя не видеть и того, что определения эти,
будучи теоретически верны, подтверждаются и опытом жизни, и что миллионы и миллионы людей, признававшие и признающие такие определения жизни, на деле показывали и показывают возможность замены стремления к благу личности другим стремлением к благу такому, которое не нарушается
страданиями и смертью.
Если и западет тому или другому, бедному или богатому, сомнение в разумности такой жизни, если тому и другому представится вопрос о том, зачем эта бесцельная борьба за свое существование, которое
будут продолжать мои дети, или зачем эта обманчивая погоня за наслаждениями, которые кончаются
страданиями для меня и для моих детей, то нет почти никакого вероятия, чтобы он узнал те определения жизни, которые давным-давно даны
были человечеству его великими учителями, находившимися, за тысячи лет до него, в том же положении.
«Вся жизнь моя
есть желание себе блага», говорит себе человек пробудившийся, — «разум же мой говорит мне, что блага этого для меня
быть не может, и что бы я ни делал, чего бы ни достигал, всё кончится одним и тем же:
страданиями и смертью, уничтожением. Я хочу блага, я хочу жизни, я хочу разумного смысла, а во мне и во всем меня окружающем — зло, смерть, бессмыслица… Как
быть? Как жить? Что делать?» И ответа нет.
Если же человек увидал, что другие личности — такие же, как и он, что
страдания угрожают ему, что существование его
есть медленная смерть: если его разумное сознание стало разлагать существование его личности, он уже не может ставить свою жизнь в этой разлагающейся личности, а неизбежно должен полагать ее в той новой жизни, которая открывается ему. И опять нет противоречия, как нет противоречия в зерне, пустившем уже росток и потому разлагающемся.
Не может не видеть человек, что существование его личности от рождения и детства до старости и смерти
есть не что иное, как постоянная трата и умаление этой животной личности, кончающееся неизбежной смертью; и потому сознание своей жизни в личности, включающей в себя желание увеличения и неистребимости личности, не может не
быть неперестающим противоречием и
страданием, не может не
быть злом, тогда как единственный смысл его жизни
есть стремление к благу.
В чем бы ни состояло истинное благо человека, для него неизбежно отречение его от блага животной личности. Отречение от блага животной личности
есть закон жизни человеческой. Если он не совершается свободно, выражаясь в подчинении разумному сознанию, то он совершается в каждом человеке насильно при плотской смерти его животного, когда он от тяжести
страданий желает одного: избавиться от мучительного сознания погибающей личности и перейти в другой вид существования.
Другая причина бедственности личной жизни и невозможности блага для человека
была: обманчивость наслаждений личности, тратящих жизнь, приводящих к пресыщению и
страданиям.
Знаю только, что то, чтó ты называешь своими наслаждениями, только тогда
будет благом для тебя, когда ты не сам
будешь брать, а другие
будут давать их тебе, и только тогда твои наслаждения
будут делаться излишеством и
страданиями, какими они делаются теперь, когда ты сам для себя
будешь ухватывать их. Только тогда ты избавишься и от действительных
страданий, когда другие
будут тебя избавлять от них, а не ты сам, — как теперь, когда из страха воображаемых
страданий ты лишаешь себя самой жизни.
Знаю, что жизнь личности, жизнь такая, при которой необходимо, чтобы все любили меня одного и я любил бы только себя, и при которой я мог бы получить как можно больше наслаждений и избавиться от
страданий и смерти,
есть величайшее и не перестающее
страдание. Чем больше я
буду любить себя и бороться с другими, тем больше
будут ненавидеть меня и тем злее бороться со мной; чем больше я
буду ограждаться от
страданий, тем они
будут мучительнее; чем больше я
буду ограждаться от смерти, тем она
будет страшнее.
Всякий человек знает, что в чувстве любви
есть что-то особенное, способное разрешать все противоречия жизни и давать человеку то полное благо, в стремлении к которому состоит его жизнь. «Но ведь это чувство, которое приходит только изредка, продолжается недолго, и последствием его бывают еще худшие
страдания», говорят люди, не разумеющие жизни.
Но увеличение наслаждений доходит до своего предела, наслаждения не могут
быть увеличены, переходят в
страдания, и остается одна чувствительность к
страданиям и ужас всё ближе и ближе среди одних
страданий надвигающейся смерти.
Но если бы человек и мог не бояться смерти и не думать о ней, одних
страданий, ужасных, бесцельных, — ничем не оправдываемых и никогда не отвратимых
страданий, которым он подвергается,
было бы достаточно для того, чтобы разрушить всякий разумный смысл, приписываемый жизни.
На это нет ответа. Рассуждение, напротив, очевидно показывает мне, что закона, по которому один человек подвергается, а другой не подвергается этим случайностям, нет и не может
быть никакого, что подобных случайностей бесчисленное количество и что потому, что бы я ни делал, моя жизнь всякую секунду подвержена всем бесчисленным случайностям самого ужасного
страдания.
Сказать, что это происходит оттого, что наслаждений в этой жизни больше, чем
страданий, нельзя, потому что, во-первых, не только простое рассуждение, но философское исследование жизни явно показывают, что вся земная жизнь
есть ряд
страданий, далеко не выкупаемых наслаждениями; во-вторых, мы все знаем и по себе и по другим, что люди в таких положениях, которые не представляют ничего иного, как ряд усиливающихся
страданий без возможности облегчения до самой смерти, всё-таки не убивают себя и держатся жизни.
А между тем всякий человек возрощен
страданиями, вся жизнь его
есть ряд
страданий, испытываемых им и налагаемых им на другие существа, и, казалось, пора бы ему привыкнуть к
страданиям, не ужасаться перед ними и не спрашивать себя, зачем и за что
страдания?
Всякий человек, если только подумает, увидит, что все его наслаждения покупаются
страданиями других существ, что все его
страдания необходимы для его же наслаждения, что без
страданий нет наслаждения, что
страдания и наслаждения
суть два противоположные состояния, вызываемые одно другим и необходимые одно для другого.
Вся жизнь животного и человека, как животного,
есть непрерывная цепь
страданий.
Страдание есть болезненное ощущение, вызывающее деятельность, устраняющую это болезненное ощущение и вызывающую состояние наслаждения.
Страдания, следовательно,
суть то, что движет жизнь, и потому
есть то, что и должно
быть; так о чем же человек спрашивает, когда он спрашивает зачем и за что
страдание?
Он не может признавать случающегося с ним тем, что должно
быть, потому что, подвергшись этим
страданиям, он не делал всего того, что он должен
был делать.
Я вижу причины своего
страдания в прошедшем, в заблуждениях моих и других людей, и если моя деятельность не направлена на причину
страдания — на заблуждение, и я не стараюсь освободиться от него, я не делаю того, что должно
быть, и потому-то
страдание и представляется мне тем, чего не должно
быть, и оно не только в действительности, но и в воображении возрастает до ужасных, исключающих возможность жизни, размеров.
Причина
страдания для животного
есть нарушение закона жизни животной, нарушение это проявляется сознанием боли, и деятельность, вызванная нарушением закона, направлена на устранение боли; для разумного сознания причина
страдания есть нарушение закона жизни разумного сознания; нарушение это проявляется сознанием заблуждения, греха, и деятельность, вызванная нарушением закона, направлена на устранение заблуждения — греха.
Вопросы: зачем? и за что?, возникающие в душе человека при испытывании или воображении
страдания, показывают только то, что человек не познал той деятельности, которая должна
быть вызвана в нем
страданием, и которая освобождает
страдание от его мучительности. И действительно, для человека, признающего свою жизнь в животном существовании, не может
быть этой, освобождающей
страдание деятельности, и тем меньше, чем уже он понимает свою жизнь.
Но когда такого человека постигает
страдание, выходящее за пределы видимой ему связи
страдания и заблуждения, — как, когда он страдает от причин, бывших всегда вне его личной деятельности или когда последствия его
страданий не могут
быть ни на что нужны ни его, ни чьей другой личности, — ему кажется, что его постигает то, чего не должно
быть, и он спрашивает себя: зачем? за что? и, не находя предмета, на который бы он мог направить свою деятельность, возмущается против
страдания, и
страдание его делается ужасным мучением.
Но если бы даже и можно
было понять кое-как то, что своими заблуждениями заставляя страдать других людей, я своими
страданиями несу заблуждения других; если можно понять тоже очень отдаленно то, что всякое
страдание есть указание на заблуждение, которое должно
быть исправлено людьми в этой жизни, остается огромный ряд
страданий, уже ничем не объяснимых.
Для человека, понимающего свою жизнь как животное существование, нет и не может
быть никакого объяснения, потому что для такого человека связь между
страданием и заблуждением только в видимых ему явлениях, а связь эта в предсмертных
страданиях уже совершенно теряется от его умственного взора.
Для человека два выбора: или, не признавая связи между испытываемыми
страданиями и своей жизнью, продолжать нести большинство своих
страданий, как мучения, не имеющие никакого смысла, или признать то, что мои заблуждения и поступки, совершенные вследствие их, — мои грехи, какие бы они ни
были, — причиною моих
страданий, какие бы они ни
были и что мои
страдания суть избавление и искупление от грехов моих и других людей каких бы то ни
было.
Возможны только эти два отношения к
страданию: одно то, что
страдание есть то, чего не должно
быть, потому что я не вижу его внешнего значения, и другое то, что оно то самое, что должно
быть, потому что я знаю его внутреннее значение для моей истинной жизни.
Если не разум человека, то мучительность
страдания волей-неволей заставляют его признать то, что жизнь его не умещается в его личности, что личность его
есть только видимая часть всей его жизни, что внешняя, видимая им из его личности связь причины и действия, не совпадает с той внутренней связью причины и действия, которая всегда известна человеку из его разумного сознания.
Страдание, какое бы то ни
было, человек сознает всегда как последствие своего греха, какого бы то ни
было, и покаяние в своем грехе, как избавление от
страдания и достижение блага.
Впечатление наше при виде
страданий детей и животных
есть больше наше чем их
страдание.
Мучения боли действительно ужасны для людей, положивших свою жизнь в плотском существовании. Да как же им и не
быть ужасными, когда та сила разума, данная человеку для уничтожения мучительности
страданий, направлена только на то, чтобы увеличивать ее?
Для человека, понимающего жизнь как подчинение своей личности закону разума, боль не только не
есть зло, но
есть необходимое условие, как его животной, так и разумной жизни. Не
будь боли, животная личность не имела бы указания отступлений от своего закона; не испытывай
страданий разумное сознание, человек не познал бы истины, не знал бы своего закона.
Понимание
страданий личностей и причин заблуждений людских и деятельность для уменьшения их ведь
есть всё дело жизни человеческой.
Деятельность, направленная на непосредственное любовное служение страдающим и на уничтожение общих причин
страдания — заблуждений — и
есть та единственная радостная работа, которая предстоит человеку и дает ему то неотъемлемое благо, в котором состоит его жизнь.
Страдание для человека
есть только одно, и оно-то и
есть то
страдание, которое заставляет человека волей-неволей отдаваться той жизни, в которой для него
есть только одно благо.
Страдание это
есть сознание противоречия между греховностью своей и всего мира и не только возможностью, но обязанностью осуществления не кем-нибудь, а мной самим всей истины в жизни своей и всего мира.
Если не разумное сознание, то
страдание, вытекающее из заблуждения о смысле своей жизни, волей-неволей загоняет человека на единственный истинный путь жизни, на котором нет препятствий, нет зла, а
есть одно, ничем ненарушимое, никогда не начавшееся и не могущее кончиться, все возрастающее благо.
Только когда он,
будучи человеком, спускается на степень животного, — только тогда он видит смерть и
страдания.
Смерть и
страдания суть только преступления человеком своего закона жизни.