Неточные совпадения
— Славный малый этот
Оленин, — сказал один из провожавших. — Но что за охота ехать на Кавказ и юнкером? Я бы полтинника не взял. Ты
будешь завтра обедать в клубе?
Отъезжавшему казалось тепло, жарко от шубы. Он сел на дно саней, распахнулся, и ямская взъерошенная тройка потащилась из темной улицы в улицу мимо каких-то невиданных им домов.
Оленину казалось, что только отъезжающие ездят по этим улицам. Кругом
было темно, безмолвно, уныло, а в душе
было так полно воспоминаний, любви, сожалений и приятных давивших слез…
Отлично!» И сам удивился, к чему он это сказал, и спросил себя: «Уж не пьян ли я?» Правда, он
выпил на свою долю бутылки две вина, но не одно вино производило это действие на
Оленина.
Оленин был юноша, нигде не кончивший курса, нигде не служивший (только числившийся в каком-то присутственном месте), промотавший половину своего состояния и до двадцати четырех лет не избравший еще себе никакой карьеры и никогда ничего не делавший. Он
был то, чтò называется «молодой человек» в московском обществе.
В восемнадцать лет
Оленин был так свободен, как только бывали свободны русские богатые молодые люди сороковых годов, с молодых лет оставшиеся без родителей.
Все принадлежали к роду человеческому, который
был весь бессознательно мил
Оленину, и все дружелюбно относились к нему.
Была уже весна, — неожиданная, веселая весна для
Оленина.
Оленин с жадностью стал вглядываться, но
было пасмурно и облака до половины застилали горы.
Оленину, который уже три месяца как
был зачислен юнкером в кавказский полк,
была отведена квартира в одном из лучших домов в станице, у хорунжего Ильи Васильевича, то
есть у бабуки Улиты.
— Что это
будет такое, Дмитрий Андреевич? — говорил запыхавшийся Ванюша
Оленину, который верхом, в черкеске, на купленном в Грозной кабардинце весело после пятичасового перехода въезжал на двор отведенной квартиры.
Ванюша
был взят в дом одиннадцатилетним мальчиком, когда и
Оленину было столько же.
Когда
Оленину было пятнадцать лет, он одно время занимался обучением Ванюши и выучил его читать по-французски, чем Ванюша премного гордился.
Оленин сначала думал, что изнуренное храброе кавказское воинство, которого он
был членом,
будет принято везде, особенно казаками, товарищами по войне, с радостью, и потому такой прием озадачил его. Не смущаясь однако, он хотел объяснить, что он намерен платить за квартиру, но старуха не дала договорить ему.
«Видно, Ванюша прав! — подумал
Оленин: — Татарин благороднее», и, провожаемый бранью бабуки Улитки, вышел из хаты. В то время как он выходил, Марьяна, как
была в одной розовой рубахе, но уже до самых глаз повязанная белым платком, неожиданно шмыгнула мимо его из сеней. Быстро постукивая по сходцам босыми ногами, она сбежала с крыльца, приостановилась, порывисто оглянулась смеющимися глазами на молодого человека и скрылась за углом хаты.
Твердая, молодая походка, дикий взгляд блестящих глаз из-под белого платка и стройность сильного сложения красавицы еще сильнее поразили теперь
Оленина. «Должно
быть она», подумал он. И еще менее думая о квартире и всё оглядываясь на Марьянку, он подошел к Ванюше.
Квартира
Оленина была почти на краю станицы.
Оленину было очень хорошо после трехмесячной бивачной жизни.
— Заходи, — сказал
Оленин. — Вот и чихирю
выпьем.
Тут только
Оленин заметил всю громадность и силу сложения этого человека, несмотря на то, что краснокоричневое лицо его с совершенно белою окладистою бородой
было все изрыто старческими, могучими, трудовыми морщинами.
— Полюби меня,
будешь счастливая! — закричал Ерошка и, подмигивая, вопросительно взглянул на
Оленина. — Я молодец, я шутник, — прибавил он. — Королева девка? А?
Оленин выпил с Ерошкой вдвоем пять бутылок чихиря.
Казак, в темной черкеске и белом курпее на шапке (это
был Лука), прошел вдоль забора, а высокая женщина в белом платке прошла мимо
Оленина.
Хорунжий, Илья Васильевич,
был казак образованный, побывавший в России, школьный учитель и, главное, благородный. Он хотел казаться благородным; но невольно под напущенным на себя уродливым лоском вертлявости, самоуверенности и безобразной речи чувствовался тот же дядя Ерошка. Это видно
было и по его загорелому лицу, и по рукам, и по красноватому носу.
Оленин попросил его садиться.
Хорунжий
был человек лет сорока, с седою клинообразною бородкой, сухой, тонкий и красивый и еще очень свежий для своих сорока лет. Придя к
Оленину, он видимо боялся, чтобы его не приняли за обыкновенного казака, и желал дать ему сразу почувствовать свое значение.
Закусив и
выпив водки на дорогу,
Оленин с стариком вышли вместе на улицу часу в восьмом утра.
Дядя Ерошка, идя впереди, при каждой луже, на которой
были двойчатые следы зверя, останавливался и, внимательно разглядывая, указывал их
Оленину.
Оленин еще
был сзади, когда старик остановился и стал оглядывать дерево. Петух тордокнул с дерева на собаку, лаявшую на него, и
Оленин увидал фазана. Но в то же время раздался выстрел, как из пушки, из здоровенного ружья Ерошки, и петух вспорхнул, теряя перья, и упал наземь. Подходя к старику,
Оленин спугнул другого. Выпростав ружье, он повел и ударил. Фазан взвился колом кверху и потом, как камень, цепляясь за ветки, упал в чащу.
Старик пошел дальше.
Оленин не отставал от него. Пройдя шагов двадцать и спускаясь книзу, они пришли в чащу к разлапистой груше, под которою земля
была черна и оставался свежий звериный помет.
Уж сумерками
Оленин вернулся с стариком, усталый, голодный и сильный. Обед
был готов. Он
поел,
выпил с стариком, так что ему стало тепло и весело, и вышел на крылечко. Опять перед глазами подымались горы на закате. Опять старик рассказывал свои бесконечные истории про охоту, про абреков, про душенек, про беззаботное, удалое житье. Опять Марьяна красавица входила, выходила и переходила через двор. Под рубахой обозначалось могучее девственное тело красавицы.
Оленин готов
был бежать от комаров; ему уж казалось, что летом и жить нельзя в. станице.
Ему вдруг с особенною ясностью пришло в голову, что вот я, Дмитрий
Оленин, такое особенное от всех существо, лежу теперь один, Бог знает где, в том месте, где жил олень, старый олень, красивый, никогда может
быть не видавший человека, и в таком месте, в котором никогда никто из людей не сидел и того не думал.
«Чуют, может
быть, чакалки и с недовольными лицами пробираются в другую сторону; около меня, пролетая между листьями, которые кажутся им огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары: один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров, и все они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из них такой же особенный от всех Дмитрий
Оленин, как и я сам».
Казаки мало обратили внимания на
Оленина, во-первых, за то, что он курил папироску, во-вторых, оттого, что у них
было другое развлечение в этот вечер.
Оленин подошел
было к убитому и стал смотреть на него, но брат, спокойно-презрительно взглянув выше бровей на
Оленина, отрывисто и сердито сказал что-то.
Оленина поразила величественность и строгость выражения на лице джигита; он заговорил
было с ним, спрашивая, из какого он аула, но чеченец чуть глянул на него, презрительно сплюнул и отвернулся.
Когда тело отнесено
было в каюк, чеченец-брат подошел к берегу. Казаки невольно расступились, чтобы дать ему дорогу. Он сильною ногой оттолкнулся от берега и вскочил в лодку. Тут он в первый раз, как
Оленин заметил, быстрым взглядом окинул всех казаков и опять что-то отрывисто спросил у товарища. Товарищ ответил что-то и указал на Лукашку. Чеченец взглянул на него и, медленно отвернувшись, стал смотреть на тот берег. Не ненависть, а холодное презрение выразилось в этом взгляде. Он еще сказал что-то.
Оленин думал, что Лукашке хочется видеть Марьянку, и вообще
был рад товариществу такого приятного на вид и разговорчивого казака.
— Пойдешь ты ко мне в драбанты? (В походе драбант
есть нечто в роде вестового, которых давали офицерам.) Я тебя выхлопочу и коня тебе подарю, — вдруг сказал
Оленин. — Право, у меня два, мне не нужно.
— Право! Или не пойдешь в драбанты? — сказал
Оленин, радуясь тому, что ему пришло в голову подарить коня Лукашке. Ему однако отчего-то неловко и совестно
было. Он искал и не знал, чтò сказать.
Оленин не мог удержаться, чтобы не рассказать, что у него не только один дом, но и несколько домов
есть.
Так и чувствовалось
Оленину, особенно в этот вечер, что тут в станице его дом, его семья, всё его счастие и что никогда нигде он не жил и жить не
будет так счастливо, как в этой станице.
Оленин был счастлив, как двенадцатилетний мальчик.
Лукашка, казалось, совершенно успокоился и понял отношения
Оленина к нему. Его спокойствие и простота обращения удивили
Оленина и
были даже немного неприятны ему. Они долго беседовали, и уже поздно Лукашка, не пьяный (он никогда не бывал пьян), но много
выпивши, пожав
Оленину руку, вышел от него.
Оленин выглянул в окно посмотреть, чтò он
будет делать, выйдя от него.
Оленин думал, что он пойдет поделиться своею радостью с Марьянкой; но несмотря на то, что Лука этого не сделал, ему
было так хорошо на душе, как никогда в мире.
Посмотрим!» думал он, испытывая потребность
быть настороже против
Оленина и потому возбуждая в себе к нему недоброжелательное чувство.
И еще и еще сыпались французские и русские слова из того мира, который, как думал
Оленин,
был покинут им навсегда.
Может
быть, он и действительно
был такой; но
Оленину он показался, несмотря на его добродушное, хорошенькое лицо, чрезвычайно неприятен.
Белецкий сразу вошел в обычную жизнь богатого кавказского офицера в станице. На глазах
Оленина он в один месяц стал как бы старожилом станицы: он подпаивал стариков, делал вечеринки и сам ходил на вечеринки к девкам, хвастался победами и даже дошел до того, что девки и бабы прозвали его почему-то дедушкой, а казаки, ясно определившие себе этого человека, любившего вино и женщин, привыкли к нему и даже полюбили его больше, чем
Оленина, который
был для них загадкой.