Неточные совпадения
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть
не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог
знает отчего и о чем, так задумаешься, что и
не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Должно быть, заметив, что я прочел то, чего мне
знать не нужно, папа положил мне руку на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я
не понял, ласка ли это или замечание, на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала на моем плече.
— Я
знаю, чьи это штуки и отчего я стал
не нужен: оттого, что я
не льщу и
не потакаю во всем, как иные люди.
Вот слышны шаги по лестнице; но это
не Фока! Я изучил его походку и всегда
узнаю скрип его сапогов. Дверь отворилась, и в ней показалась фигура, мне совершенно незнакомая.
— А! вот что! — сказал папа. — Почем же он
знает, что я хочу наказывать этого охотника? Ты
знаешь, я вообще
не большой охотник до этих господ, — продолжал он по-французски, — но этот особенно мне
не нравится и должен быть…
— Ах,
не говори этого, мой друг, — прервала его maman, как будто испугавшись чего-нибудь, — почем ты
знаешь?
Карл Иваныч всегда
знал, куда какая туча пойдет; он объявил, что эта туча пойдет к Масловке, что дождя
не будет и погода будет превосходная.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я
не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо
знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.
Я сам
знаю, что из палки
не только что убить птицу, да и выстрелить никак нельзя.
Он
знал ту крайнюю меру гордости и самонадеянности, которая,
не оскорбляя других, возвышала его в мнении света.
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу,
не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шепотом сказал: «Чья это рука?» В чулане было совершенно темно; но по одному прикосновению и голосу, который шептал мне над самым ухом, я тотчас
узнал Катеньку.
Я стал смотреть кругом: на волнующиеся поля спелой ржи, на темный пар, на котором кое-где виднелись соха, мужик, лошадь с жеребенком, на верстовые столбы, заглянул даже на козлы, чтобы
узнать, какой ямщик с нами едет; и еще лицо мое
не просохло от слез, как мысли мои были далеко от матери, с которой я расстался, может быть, навсегда.
— Я
не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока
не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению
узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше
не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин
не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня в моей неспособности.
Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах и в числе немецких стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы
узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь
не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
— Ах, ma bonne tante, — кинув быстрый взгляд на папа, добреньким голоском отвечала княгиня, — я
знаю, какого вы мнения на этот счет; но позвольте мне в этом одном с вами
не согласиться: сколько я ни думала, сколько ни читала, ни советовалась об этом предмете, все-таки опыт привел меня к тому, что я убедилась в необходимости действовать на детей страхом.
Я имел самые странные понятия о красоте — даже Карла Иваныча считал первым красавцем в мире; но очень хорошо
знал, что я нехорош собою, и в этом нисколько
не ошибался; поэтому каждый намек на мою наружность больно оскорблял меня.
— Ты это
знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто
не будет любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым мальчиком.
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно
знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но
не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда
не читал их.
— Я, однако,
не понимаю, — отвечал князь, — отчего эти всегдашние жалобы на расстройство обстоятельств? У него очень хорошее состояние, а Наташину Хабаровку, в которой мы с вами во время оно игрывали на театре, я
знаю как свои пять пальцев, — чудесное именье! и всегда должно приносить прекрасный доход.
— Я вам скажу, как истинному другу, — прервала его бабушка с грустным выражением, — мне кажется, что все это отговорки, для того только, чтобы ему жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и бог
знает что делать; а она ничего
не подозревает.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он
не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо
знаю это, — она
не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он
не…
— Eh, ma bonne amie, [Э, мой добрый друг (фр.).] — сказал князь с упреком, — я вижу, вы нисколько
не стали благоразумнее — вечно сокрушаетесь и плачете о воображаемом горе. Ну, как вам
не совестно? Я его давно
знаю, и
знаю за внимательного, доброго и прекрасного мужа и главное — за благороднейшего человека, un parfait honnête homme. [вполне порядочного человека (фр.).]
Еще
не скоро должен был прийти наш черед танцевать, а молчание возобновилось: я с беспокойством посматривал на нее, желая
знать, какое произвел впечатление, и ожидая от нее помощи.
Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением, как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я был в восторге,
не помнил себя от радости и сам
не мог
узнать себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая по зале, — я готов на все!»
Я имел такое сознание своей силы, что даже
не обратил внимания на досаду молодого человека; но после
узнал, что молодой человек этот спрашивал, кто тот взъерошенный мальчик, который проскочил мимо его и перед носом отнял даму.
— Особенно после ужина… Но если бы вы
знали, как мне жалко (я хотел сказать грустно, но
не посмел), что вы скоро уедете и мы больше
не увидимся.
— Непременно будем проситься во вторник, и если меня
не пустят, я один убегу — без шапки. Я дорогу
знаю.
— Ах, Володя! ты
не можешь себе представить, что со мной делается… вот я сейчас лежал, увернувшись под одеялом, и так ясно, так ясно видел ее, разговаривал с ней, что это просто удивительно. И еще
знаешь ли что? когда я лежу и думаю о ней, бог
знает отчего делается грустно и ужасно хочется плакать.
Милка, которая, как я после
узнал, с самого того дня, в который занемогла maman,
не переставала жалобно выть, весело бросилась к отцу — прыгала на него, взвизгивала, лизала его руки; но он оттолкнул ее и прошел в гостиную, оттуда в диванную, из которой дверь вела прямо в спальню.
— Нет, батюшка, я уж выспалась, — сказала она мне (я
знал, что она
не спала трое суток). — Да и
не до сна теперь, — прибавила она с глубоким вздохом.