Неточные совпадения
Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту — без переплета,
один том истории Семилетней войны —
в пергаменте, прожженном с
одного угла, и полный курс гидростатики.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был
один, который больше всего мне его напоминает. Это — кружок из кардона, вставленный
в деревянную ножку,
в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх,
в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе
один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и
в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались.
В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене,
в середине которой была дверь вниз, с
одной стороны висели две линейки:
одна — изрезанная, наша, другая — новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой — черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками — маленькие. Налево от доски был угол,
в который нас ставили на колени.
Бывало, стоишь, стоишь
в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право,
один страх хуже всякого наказания.
Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой — стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с
одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко
в лесу видна избушка сторожа.
Матушка сидела
в гостиной и разливала чай;
одной рукой она придерживала чайник, другою — кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не замечала этого, не замечала и того, что мы вошли.
— Ну, из этих-то денег ты и пошлешь десять тысяч
в Совет за Петровское. Теперь деньги, которые находятся
в конторе, — продолжал папа (Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул двадцать
одну тысячу), — ты принесешь мне и нынешним же числом покажешь
в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть, этим, что и деньги двадцать
одна тысяча пропадут так же.) Этот же конверт с деньгами ты передашь от меня по адресу.
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче
в ночь еду
в Москву и беру вас с собою, — сказал он. — Вы будете жить у бабушки, a maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что
одно для нее будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Долго бессмысленно смотрел я
в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне
в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где
один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не читали газеты? (нем.)]
Знаю только то, что он с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его
в другом виде, что он изредка хаживал к бабушке и что
одни говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
— Я на это тебе только
одно скажу: трудно поверить, чтобы человек, который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето ходит босой и, не снимая, носит под платьем вериги
в два пуда весом и который не раз отказывался от предложений жить спокойно и на всем готовом, — трудно поверить, чтобы такой человек все это делал только из лени.
Одно из главных к тому средств было всучивание панталон
в сапоги.
К вечеру они опять стали расходиться:
одни побледнели, подлиннели и бежали на горизонт; другие, над самой головой, превратились
в белую прозрачную чешую;
одна только черная большая туча остановилась на востоке.
Вот послышались шаги папа на лестнице; выжлятник подогнал отрыскавших гончих; охотники с борзыми подозвали своих и стали садиться. Стремянный подвел лошадь к крыльцу; собаки своры папа, которые прежде лежали
в разных живописных позах около нее, бросились к нему. Вслед за ним,
в бисерном ошейнике, побрякивая железкой, весело выбежала Милка. Она, выходя, всегда здоровалась с псарными собаками: с
одними поиграет, с другими понюхается и порычит, а у некоторых поищет блох.
Ей надо было с большими усилиями перетянуть свою подругу, и когда она достигала этого,
один из выжлятников, ехавших сзади, непременно хлопал по ней арапником, приговаривая: «
В кучу!» Выехав за ворота, папа велел охотникам и нам ехать по дороге, а сам повернул
в ржаное поле.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив
одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне
в голову, и я все забыл
в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
Коли так рассуждать, то и на стульях ездить нельзя; а Володя, я думаю, сам помнит, как
в долгие зимние вечера мы накрывали кресло платками, делали из него коляску,
один садился кучером, другой лакеем, девочки
в середину, три стула были тройка лошадей, — и мы отправлялись
в дорогу.
— Да, Петр Александрыч, — сказал он сквозь слезы (этого места совсем не было
в приготовленной речи), — я так привык к детям, что не знаю, что буду делать без них. Лучше я без жалованья буду служить вам, — прибавил он,
одной рукой утирая слезы, а другой подавая счет.
В окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная белая фигура юродивого с
одной стороны была освещена бледными, серебристыми лучами месяца, с другой — черной тенью; вместе с тенями от рам падала на пол, стены и доставала до потолка. На дворе караульщик стучал
в чугунную доску.
Долго еще находился Гриша
в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были
одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу, не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел себе ноги, сидя на
одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня
в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шепотом сказал: «Чья это рука?»
В чулане было совершенно темно; но по
одному прикосновению и голосу, который шептал мне над самым ухом, я тотчас узнал Катеньку.
Она вынула из-под платка корнет, сделанный из красной бумаги,
в котором были две карамельки и
одна винная ягода, и дрожащей рукой подала его мне. У меня недоставало сил взглянуть
в лицо доброй старушке; я, отвернувшись, принял подарок, и слезы потекли еще обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда.
Несколько борзых собак —
одни тяжело дышали, лежа на солнце, другие
в тени ходили под коляской и бричкой и вылизывали сало около осей.
Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; но только что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись.
В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около двери на
одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку
в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся на
одном стуле, и им обоим неловко.
Все уже разошлись;
одна свеча горит
в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос...
После молитвы завернешься, бывало,
в одеяльце; на душе легко, светло и отрадно;
одни мечты гонят другие, — но о чем они?
Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы
в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти? Неужели остались
одни воспоминания?
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были
в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня
в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться
в его бумагах и
в числе немецких стихотворений нашел
одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
Карл Иваныч одевался
в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос
одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
Последняя смелость и решительность оставили меня
в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне
в голову, как
одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу и не трогался с места.
— Ах, ma bonne tante, — кинув быстрый взгляд на папа, добреньким голоском отвечала княгиня, — я знаю, какого вы мнения на этот счет; но позвольте мне
в этом
одном с вами не согласиться: сколько я ни думала, сколько ни читала, ни советовалась об этом предмете, все-таки опыт привел меня к тому, что я убедилась
в необходимости действовать на детей страхом.
— Bonjour, chère cousine, [Здравствуйте, дорогая кузина (фр.).] — сказал
один из гостей, войдя
в комнату и целуя руку бабушки.
Он уверил ее, что детей нужно везти
в Москву, а ей
одной, с глупой гувернанткой, оставаться
в деревне, — она поверила; скажи он ей, что детей нужно сечь, так же как сечет своих княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется бы, согласилась, — сказала бабушка, поворачиваясь
в своем кресле с видом совершенного презрения.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв
в руки
один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он не…
Ивины приходились нам родственниками и были почти
одних с нами лет; вскоре после приезда нашего
в Москву мы познакомились и сошлись с ними.
Видеть его было достаточно для моего счастия; и
одно время все силы души моей были сосредоточены
в этом желании: когда мне случалось провести дня три или четыре, не видав его, я начинал скучать, и мне становилось грустно до слез.
Не пройдя еще через те горькие испытания, которые доводят взрослых до осторожности и холодности
в отношениях, мы лишали себя чистых наслаждений нежной детской привязанности по
одному только странному желанию подражать большим.
Игра
в разбойники шла как нельзя лучше; но
одно обстоятельство чуть-чуть не расстроило всего.
Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами
в разные стороны.
Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Сережу так больно, что Сережа тотчас же оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слезы, и из всех сил толкнул Иленьку. Иленька, не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное, грохнулся на землю и от слез мог только выговорить...
Вместо Ивиных за ливрейной рукой, отворившей дверь, показались две особы женского пола:
одна — большая,
в синем салопе с собольим воротником, другая — маленькая, вся закутанная
в зеленую шаль, из-под которой виднелись только маленькие ножки
в меховых ботинках.
Бабушка, казалось, была очень рада видеть Сонечку: подозвала ее ближе к себе, поправила на голове ее
одну буклю, которая спадывала на лоб, и, пристально всматриваясь
в ее лицо, сказала: «Quelle charmante enfant!». [Какой очаровательный ребенок! (фр.)] Сонечка улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что я тоже покраснел, глядя на нее.
— Знаете что? — сказала вдруг Сонечка, — я с
одними мальчиками, которые к нам ездят, всегда говорю ты; давайте и с вами говорить ты. Хочешь? — прибавила она, встряхнув головкой и взглянув мне прямо
в глаза.
Гросфатер кончился, а я не успел сказать ни
одной фразы с ты, хотя не переставал придумывать такие,
в которых местоимение это повторялось бы несколько раз.
Девушка эта была la belle Flamande, про которую писала maman и которая впоследствии играла такую важную роль
в жизни всего нашего семейства. Как только мы вошли, она отняла
одну руку от головы maman и поправила на груди складки своего капота, потом шепотом сказала: «
В забытьи».
Я вздрогнул от ужаса, когда убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего эта страшная бледность и на
одной щеке черноватое пятно под прозрачной кожей? отчего выражение всего лица так строго и холодно? отчего губы так бледны и склад их так прекрасен, так величествен и выражает такое неземное спокойствие, что холодная дрожь пробегает по моей спине и волосам, когда я вглядываюсь
в него?..
Наталья же Савишна была так глубоко поражена своим несчастием, что
в душе ее не оставалось ни
одного желания, и она жила только по привычке.
Иногда, сидя
одна в комнате, на своем кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без слез, с ней делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом бессмысленные или ужасные слова.
Один раз я вошел
в ее комнату: она сидела, по обыкновению, на своем кресле и, казалось, была спокойна; но меня поразил ее взгляд.
Тяжело, я думаю, было Наталье Савишне жить и еще тяжелее умирать
одной,
в большом пустом петровском доме, без родных, без друзей.