Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел
в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.
Неточные совпадения
В середине
комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами.
Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли к папа. Пройдя
комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской, мы вошли
в кабинет.
— Если хотите посмотреть Гришины вериги, то пойдемте сейчас на мужской верх — Гриша спит во второй
комнате, —
в чулане прекрасно можно сидеть, и мы всё увидим.
Наталья Савишна молча выслушала все это, потом, взяв
в руки документ, злобно взглянула на него, пробормотала что-то сквозь зубы и выбежала из
комнаты, хлопнув дверью.
Бывало, под предлогом необходимой надобности, прибежишь от урока
в ее
комнату, усядешься и начинаешь мечтать вслух, нисколько не стесняясь ее присутствием.
Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась
в сундуках, которыми была наполнена ее
комната, или записывала белье и, слушая всякий вздор, который я говорил, «как, когда я буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии» и т. д., она приговаривала: «Да, мой батюшка, да».
В сундуках, которыми была наполнена ее
комната, было решительно все. Что бы ни понадобилось, обыкновенно говаривали: «Надо спросить у Натальи Савишны», — и действительно, порывшись немного, она находила требуемый предмет и говаривала: «Вот и хорошо, что припрятала».
В сундуках этих были тысячи таких предметов, о которых никто
в доме, кроме ее, не знал и не заботился.
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из
комнаты. У меня немного защемило
в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет дорога?
Карл Иваныч одевался
в другой
комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
Невольно подслушав разговор, которого мне не должно было слушать, я на цыпочках и
в сильном волнении выбрался из
комнаты.
Сережа был удивительно мил; он снял курточку — лицо и глаза его разгорелись, — он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости: перепрыгивал через три стула, поставленные рядом, через всю
комнату перекатывался колесом, становился кверху ногами на лексиконы Татищева, положенные им
в виде пьедестала на середину
комнаты, и при этом выделывал ногами такие уморительные штуки, что невозможно было удержаться от смеха.
Мазурка клонилась к концу: несколько пожилых мужчин и дам подходили прощаться с бабушкой и уезжали; лакеи, избегая танцующих, осторожно проносили приборы
в задние
комнаты; бабушка заметно устала, говорила как бы нехотя и очень протяжно; музыканты
в тридцатый раз лениво начинали тот же мотив.
Чем ближе подходил он к этой
комнате, тем более, по всем телодвижениям, было заметно его беспокойство: войдя
в диванную, он шел на цыпочках, едва переводил дыхание и перекрестился, прежде чем решился взяться за замок затворенной двери.
Посредине
комнаты, на столе, стоял гроб, вокруг него нагоревшие свечи
в высоких серебряных подсвечниках;
в дальнем углу сидел дьячок и тихим однообразным голосом читал псалтырь.
Комната была наполнена дворовыми и крестьянами, которые, все
в слезах, пришли проститься с своей барыней.
Только
в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял
комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто
в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.
Maman уже не было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы ложились и вставали
в те же часы и
в тех же
комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин — все было
в обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего
в доме и
в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было…
Так как еще прежде довольно часто случалось, что после обеда я приходил спать
в ее
комнату, она догадалась, зачем я пришел, и сказала мне, приподнимаясь с постели...
Ей нужно было обвинять кого-нибудь
в своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то с необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами ходила по
комнате и потом падала без чувств.
Один раз я вошел
в ее
комнату: она сидела, по обыкновению, на своем кресле и, казалось, была спокойна; но меня поразил ее взгляд.
Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего мужа, была поражена его видом, когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен, и глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая ее взгляда; рот был твердо и презрительно сжат. В походке, в движениях, в звуке голоса его была решительность и твердость, каких жена никогда не видала в нем. Он вошел
в комнату и, не поздоровавшись с нею, прямо направился к ее письменному столу и, взяв ключи, отворил ящик.