Неточные совпадения
Только два
больших тома «Histoire des voyages», [«История путешествий» (фр.).] в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом и пошли, длинные, толстые,
большие и маленькие книги, — корочки без книг и книги без корочек;
все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку.
На другой стене висели ландкарты,
все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна — изрезанная, наша, другая — новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой — черная доска, на которой кружками отмечались наши
большие проступки и крестиками — маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.
Он был такого
большого роста, что для того, чтобы пройти в дверь, ему не только нужно было нагнуть голову, но и согнуться
всем телом.
— Хотел, чтобы загрызли… Бог не попустил. Грех собаками травить!
большой грех! Не бей, большак, [Так он безразлично называл
всех мужчин. (Примеч. Л.Н. Толстого.)] что бить? Бог простит… дни не такие.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в голову, и я
все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и
больше я его не видал.
Я заметил ему это; но он отвечал, что оттого, что мы будем
больше или меньше махать руками, мы ничего не выиграем и не проиграем и
все же далеко не уедем.
Большой статный рост, странная, маленькими шажками, походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки,
большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в произношении — пришепетывание, и
большая во
всю голову лысина: вот наружность моего отца, с тех пор как я его запомню, — наружность, с которою он умел не только прослыть и быть человеком àbonnes fortunes, [удачливым (фр.).] но нравиться
всем без исключения — людям
всех сословий и состояний, в особенности же тем, которым хотел нравиться.
Впрочем,
все шло к его
большому росту, сильному сложению, лысой голове и спокойным, самоуверенным движениям.
Прочтя эту записку, в которой Карл Иваныч требует, чтобы ему заплатили
все деньги, издержанные им на подарки, и даже заплатили бы за обещанный подарок, всякий подумает, что Карл Иваныч
больше ничего, как бесчувственный и корыстолюбивый себялюбец, — и всякий ошибется.
Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг она сделалась
вся маленькая, маленькая — лицо ее не
больше пуговки; но оно мне
все так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и как улыбнулась.
Уже два листа бумаги были испорчены… не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но с третьей линейки концы их начинали загибаться кверху
все больше и
больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда не годится.
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему
все оказывали,
большие эполеты, особенная радость, которую изъявила бабушка, увидев его, и то, что он один, по-видимому, не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение, равное, если не
большее, тому, которое я чувствовал к бабушке. Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе и сказал...
Может быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно устремленными на него мои беспокойные глаза, или просто, не чувствуя ко мне никакой симпатии, он заметно
больше любил играть и говорить с Володей, чем со мною; но я все-таки был доволен, ничего не желал, ничего не требовал и
всем готов был для него пожертвовать.
Из мрака, который сперва скрывал
все предметы в окне, показывались понемногу: напротив — давно знакомая лавочка, с фонарем, наискось —
большой дом с двумя внизу освещенными окнами, посредине улицы — какой-нибудь ванька с двумя седоками или пустая коляска, шагом возвращающаяся домой; но вот к крыльцу подъехала карета, и я, в полной уверенности, что это Ивины, которые обещались приехать рано, бегу встречать их в переднюю.
Вместо Ивиных за ливрейной рукой, отворившей дверь, показались две особы женского пола: одна —
большая, в синем салопе с собольим воротником, другая — маленькая,
вся закутанная в зеленую шаль, из-под которой виднелись только маленькие ножки в меховых ботинках.
Большая размотала платок, закрывавший
всю голову маленькой, расстегнула на ней салоп, и когда ливрейный лакей получил эти вещи под сохранение и снял с нее меховые ботинки, из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя девочка в коротеньком открытом кисейном платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках.
Сонечка занимала
все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и не находил
больше никакого удовольствия в разговоре.
Окинув залу решительным взглядом, я заметил, что
все дамы были взяты, исключая одной
большой девицы, стоявшей у двери гостиной.
Сколько я ни спрашивала,
больше она мне ничего не сказала, только приказала подать столик, пописала еще что-то, при себе приказала запечатать письмо и сейчас же отправить. После уж
все пошло хуже да хуже.
Я остановился у двери и стал смотреть; но глаза мои были так заплаканы и нервы так расстроены, что я ничего не мог разобрать;
все как-то странно сливалось вместе: свет, парча, бархат,
большие подсвечники, розовая, обшитая кружевами подушка, венчик, чепчик с лентами и еще что-то прозрачное, воскового цвета.
Но скоро нас разлучили: через три дня после похорон мы
всем домом приехали в Москву, и мне суждено было никогда
больше не видать ее.
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и
большая честь вам, да
все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Городничий. Ведь оно, как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь можно
большой чин зашибить, потому что он запанибрата со
всеми министрами и во дворец ездит, так поэтому может такое производство сделать, что со временем и в генералы влезешь. Как ты думаешь, Анна Андреевна: можно влезть в генералы?
Вот здешний почтмейстер совершенно ничего не делает:
все дела в
большом запущении, посылки задерживаются… извольте сами нарочно разыскать.
Осип. Да так;
все равно, хоть и пойду, ничего из этого не будет. Хозяин сказал, что
больше не даст обедать.