Неточные совпадения
Даже на тюремном дворе был свежий, живительный воздух полей, принесенный ветром в город. Но в коридоре был удручающий тифозный воздух, пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас же приводил в уныние и грусть всякого вновь приходившего человека. Это испытала на
себе, несмотря на привычку к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница. Она вдруг, входя в коридор,
почувствовала усталость, и ей захотелось спать.
Чувствуя направленные на
себя взгляды, арестантка незаметно, не поворачивая головы, косилась на тех, кто смотрел на нее, и это обращенное на нее внимание веселило ее.
Вслед за этим председатель записал что-то в бумагу и, выслушав сообщение, сделанное ему шопотом членом налево, объявил на 10 минут перерыв заседания и поспешно встал и вышел из залы. Совещание между председателем и членом налево, высоким, бородатым, с большими добрыми глазами, было о том, что член этот
почувствовал легкое расстройство желудка и желал сделать
себе массаж и выпить капель. Об этом он и сообщил председателю, и по его просьбе был сделан перерыв.
И в первое время это отречение от
себя было неприятно, но продолжалось это неприятное чувство очень недолго, и очень скоро Нехлюдов, в это же время начав курить и пить вино, перестал испытывать это неприятное чувство и даже
почувствовал большое облегчение.
Так смутно думал Нехлюдов в этот период своей жизни;
чувствовал же он во всё это время восторг освобождения от всех нравственных преград, которые он ставил
себе прежде, и не переставая находился в хроническом состоянии сумасшествия эгоизма.
Он
чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться
себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от
себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее,
чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над
собой, чтобы не смотреть на нее.
— Нет, не могу, — отвечал он,
чувствуя, что, отвечая ей так, он отвечал
себе, признавая, что действительно с ним случилось что-то очень важное.
— Едва ли, — сказал Нехлюдов и,
чувствуя стыд, он сам не знал, за
себя или за нее, он покраснел и поспешно вышел.
Он
чувствовал, что формально, если можно так выразиться, он был прав перед нею: он ничего не сказал ей такого, что бы связывало его, не делал ей предложения, но по существу он
чувствовал, что связал
себя с нею, обещал ей, а между тем нынче он
почувствовал всем существом своим, что не может жениться на ней.
И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время
чувствовал к людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому
себе. И удивительное дело: в этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.
Когда еще во время одного перерыва сторожа закусывали подле нее хлебом и крутыми яйцами, у нее рот наполнился слюной, и она
почувствовала, что голодна, но попросить у них она считала для
себя унизительным.
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам
себе, с тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он
чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
Или буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена, потому что мне и не следует заниматься этими пустяками и не могу ничего этого делать теперь», говорил он
себе и не переставая радовался той внутренней перемене, которую
чувствовал.
— Как бы жестока ты ни говорила, ты не можешь сказать того, что я
чувствую, — весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, — не можешь
себе представить, до какой степени я
чувствую свою вину перед тобою!..
Бросить ее — он
чувствовал это — теперь он не мог, а между тем не мог
себе представить, что выйдет из его отношений к ней.
Чувствуя на
себе взгляды Нехлюдова и молодого человека, влюбленные — молодой человек в гуттаперчевой куртке и белокурая миловидная девушка — вытянули сцепленные руки, опрокинулись назад и, смеясь, начали кружиться.
— Дурак! — не мог удержаться не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в этом слове «товарищ» он
чувствовал, что Масленников снисходил до него, т. е., несмотря на то, что исполнял самую нравственно-грязную и постыдную должность, считал
себя очень важным человеком и думал если не польстить, то показать, что он всё-таки не слишком гордится своим величием, называя
себя его товарищем.
— Ну, прощайте, — сказал Нехлюдов,
чувствуя неловкость и стыд, в причине которых он не давал
себе отчета.
Знал несомненно, что нужно было изучить, разобрать, уяснить
себе, понять все эти дела судов и наказаний, в которых он
чувствовал, что видит что-то такое, чего не видят другие.
Потому ли, что крестьян было меньше, или потому, что он был занят не
собой, а делом, Нехлюдов в этот раз не
чувствовал никакого смущения.
Слова товарки напомнили ей то, что она была теперь, и то, что она была там, — напомнили ей весь ужас той жизни, который она тогда смутно
чувствовала, но не позволяла
себе сознавать.
В этих случаях всегда он
чувствовал внутренний разлад и недовольство
собой и колебание: просить или не просить, но всегда решал, что надо просить.
И он еще больше, чем на службе,
чувствовал, что это было «не то», а между тем, с одной стороны, не мог отказаться от этого назначения, чтобы не огорчить тех, которые были уверены, что они делают ему этим большое удовольствие, а с другой стороны, назначение это льстило низшим свойствам его природы, и ему доставляло удовольствие видеть
себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться тем уважением, которое вызывало это назначение в некоторых людях.
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил
себя таким, каким он был тогда; и в особенности после того как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь
почувствовал всё это «не то», и ему стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления радости увидать старого приятеля —
почувствовал и Нехлюдов.
— Ну, уж вы мне предоставьте решать мои дела самому и знать, что надо читать и что не надо, — сказал Нехлюдов, побледнев, и,
чувствуя, что у него холодеют руки, и он не владеет
собой, замолчал и стал пить чай.
Нехлюдов слез с пролетки и подошел к двигавшимся женщинам, желая спросить Маслову о вещах и о том, как она
себя чувствует, но конвойный унтер-офицер, шедший с этой стороны партии, тотчас же заметив подошедшего, подбежал к нему.
Не
чувствуешь любви к людям, сиди смирно, — думал Нехлюдов, обращаясь к
себе, — занимайся
собой, вещами, чем хочешь, но только не людьми.
Товарищи ее, мужчины, знавшие это, если и
чувствовали влечение к ней, то уж не позволяли
себе показывать этого ей и обращались с ней как с товарищем-мужчиной.
Когда Маслова поступила к ним, Марья Павловна
почувствовала к ней отвращение, гадливость. Катюша заметила это, но потом также заметила, что Марья Павловна, сделав усилие над
собой, стала с ней особенно ласкова и добра. И ласка и доброта такого необыкновенного существа так тронули Маслову, что она всей душой отдалась ей, бессознательно усваивая ее взгляды и невольно во всем подражая ей. Эта преданная любовь Катюши тронула Марью Павловну, и она также полюбила Катюшу.
Нехлюдов знал это отношение к
себе Новодворова и, к огорчению своему,
чувствовал, что, несмотря на то благодушное настроение, в котором он находился во время путешествия, платит ему тою же монетою и никак не может побороть сильнейшей антипатии к этому человеку.
— Она? — Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить на вопрос. — Она? — Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее, по природе одна из самых нравственных натур… и так тонко
чувствует… Она любит вас, хорошо любит, и счастлива тем, что может сделать вам хоть то отрицательное добро, чтобы не запутать вас
собой. Для нее замужество с вами было бы страшным падением, хуже всего прежнего, и потому она никогда не согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.
Когда же хозяйка, по просьбе англичанина, вместе с бывшим директором департамента сели за фортепиано и заиграли хорошо разученную ими 5-ю симфонию Бетховена, Нехлюдов
почувствовал давно неиспытанное им душевное состояние полного довольства
собой, точно как будто он теперь только узнал, какой он был хороший человек.
Рояль был прекрасный, и исполнение симфонии было хорошее. По крайней мере, так показалось Нехлюдову, любившему и знавшему эту симфонию. Слушая прекрасное анданте, он
почувствовал щипание в носу от умиления над самим
собою и всеми своими добродетелями.
Она сказала ему то самое, что он только что говорил
себе, но теперь уже он этого не думал, а думал и
чувствовал совсем другое. Ему не только было стыдно, но было жалко всего того, что он терял с нею.
И что значит: во имя Мое? — спросил он
себя,
чувствуя, что слова эти ничего не говорят ему.