Неточные совпадения
— Ну, это гражданская доблесть. Погодите, как проголодаетесь да
спать не дадут, не
то запоете! — еще громче хохоча, заговорил Петр Герасимович.
Дороги до церкви не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как дома у тетушек, велел оседлать себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо
того чтобы лечь
спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел
спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро, тепло, и
тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом, слышны были странные звуки: это ломался лед.
Сказать по имеющимся изменениям в желудке и кишках, какой именно яд был введен в желудок, — трудно; о
том же, что яд этот
попал в желудок с вином, надо полагать потому, что в желудке Смелькова найдено большое количество вина.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять, — turning a new leaf, [превернуть страницу,] как он говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам
того не замечая, опять
падал, и часто ниже
того, каким он был прежде.
На глазах его были слезы, когда он говорил себе это, и хорошие и дурные слезы; хорошие слезы потому, что это были слезы радости пробуждения в себе
того духовного существа, которое все эти года
спало в нем, и дурные потому, что они были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью.
— Мы и
то с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже, сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой час
попадешь, — тотчас же начала своим певучим голосом сторожиха. — Ан, вот оно что. Видно, сгад наш не в руку. Господь, видно, свое, касатка, — не умолкая вела она свою ласковую и благозвучную речь.
— А
то и здесь, — перебила ее Маслова. — Тоже и здесь
попала я. Только меня привели, а тут партия с вокзала. Так тàк одолели, что не знала, как отделаться. Спасибо, помощник отогнал. Один пристал так, что насилу отбилась.
Не
спала Маслова и всё думала о
том, что она каторжная, — и уж ее два раза назвали так: назвала Бочкова и назвала рыжая, — и не могла привыкнуть к этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.
— Что ж, это можно, — сказал смотритель. — Ну, ты чего, — обратился он к девочке пяти или шести лет, пришедшей в комнату, и, поворотив голову так, чтобы не спускать глаз с Нехлюдова, направлявшейся к отцу. — Вот и
упадешь, — сказал смотритель, улыбаясь на
то, как девочка, не глядя перед собой, зацепилась зa коврик и подбежала к отцу.
Нехлюдов стал спрашивать ее о
том, как она
попала в это положение. Отвечая ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем деле. Речь ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она была, очевидно, вполне уверена, что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
Ограда же сирени цвела точно так же, как в
тот год, четырнадцать лет
тому назад, когда за этой сиренью Нехлюдов играл в горелки с восемнадцатилетней Катюшей и,
упав, острекался крапивой.
А между
тем ясно совершенно, что дети и старые люди мрут оттого, что у них нет молока, а нет молока потому, что нет земли, чтобы
пасти скотину и собирать хлеб и сено.
Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу
попал в самую сердцевину ставшего ему столь чуждого аристократического общества. Ему неприятно было это, а нельзя было поступить иначе. Остановиться не у тетушки, а в гостинице, значило обидеть ее, и между
тем тетушка имела большие связи и могла быть в высшей степени полезна во всех
тех делах, по которым он намеревался хлопотать.
— Заседание же Сената будет на этой неделе, и дело Масловой едва ли
попадет в это заседание. Если же попросить,
то можно надеяться, что пустят и на этой неделе, в среду, — сказал один.
Генерал, как все старые люди, очевидно, раз
напав на затверженное, говорил всё
то, что он повторял много раз в доказательство их требовательности и неблагодарности.
Вчерашний соблазн представился ему теперь
тем, что бывает с человеком, когда он разоспался, и ему хочется хоть не
спать, а еще поваляться, понежиться в постели, несмотря на
то что он знает, что пора вставать для ожидающего его важного и радостного дела.
Эта уличная женщина — вонючая, грязная вода, которая предлагается
тем, у кого жажда сильнее отвращения;
та, в театре, — яд, который незаметно отравляет всё, во что
попадает.
— Отвратительна животность зверя в человеке, — думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее,
пал ли или устоял, ты остаешься
тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного.
А между
тем шашни с фельдшером, за которые Маслова была изгнана из больницы и в существование которых поверил Нехлюдов, состояли только в
том, что, по распоряжению фельдшерицы, придя за грудным чаем в аптеку, помещавшуюся в конце коридора, и застав там одного фельдшера, высокого с угреватым лицом Устинова, который уже давно надоедал ей своим приставанием, Маслова, вырываясь от него, так сильно оттолкнула его, что он ткнулся о полку, с которой
упали и разбились две склянки.
В пути от острога к вокзалу
упало и умерло от удара, кроме
тех двух человек, которых видел Нехлюдов, еще три человека: один был свезен, так же как первые два, в ближайшую часть, и два
упали уже здесь, на вокзале.
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми,
то возможно только одно решение: надо, чтобы было
то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не
падала ни на кого отдельно.
— Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а
попади ей вожжа под хвост, она
то сделает, что и вздумать нельзя… Верно я говорю. Вы меня, барин, извините. Я выпил, ну, что же теперь делать… — сказал фабричный и стал укладываться
спать, положив голову на колени улыбающейся жены.
Хозяйка предложила Нехлюдову тарантас доехать до полуэтапа, находившегося на конце села, но Нехлюдов предпочел идти пешком. Молодой малый, широкоплечий богатырь, работник, в огромных свеже-вымазанных пахучим дегтем сапогах, взялся проводить. С неба шла мгла, и было так темно, что как только малый отделялся шага на три в
тех местах, где не
падал свет из окон, Нехлюдов уже не видал его, а слышал только чмоканье его сапог по липкой, глубокой грязи.
Уголовные теперь затихли, и большинство
спало. Несмотря на
то, что люди в камерах лежали и на нарах, и под нарами и в проходах, они все не могли поместиться, и часть их лежала на полу в коридоре, положив головы на мешки и укрываясь сырыми халатами.
Он не
спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова, много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя
то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге. И всё, что он читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание
то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил. Теперь же он сознавал и верил.