Неточные совпадения
Так закончил
свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на
свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого
чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
Он был уверен, что его
чувство к Катюше есть только одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо
чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой. Когда же он уезжал, и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его
своими черными, полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
Войдя в совещательную комнату, присяжные, как и прежде, первым делом достали папиросы и стали курить. Неестественность и фальшь их положения, которые они в большей или меньшей степени испытывали, сидя в зале на
своих местах, прошла, как только они вошли в совещательную комнату и закурили папиросы, и они с
чувством облегчения разместились в совещательной комнате, и тотчас же начался оживленный разговор.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась, всё так же неподвижно сидели за
своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное
чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
«Нет, это невозможно так оставить», — проговорил сам с собой Нехлюдов, совершенно забыв
свое дурное
чувство, и, сам не зная зачем, поспешил в коридор еще раз взглянуть на нее.
И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время чувствовал к людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому себе. И удивительное дело: в этом
чувстве признания
своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.
И когда он представлял себе только, как он увидит ее, как он скажет ей всё, как покается в
своей вине перед ней, как объявит ей, что он сделает всё, что может, женится на ней, чтобы загладить
свою вину, — так особенное восторженное
чувство охватывало его, и слезы выступали ему на глаза.
В то время как он подходил к этой комнате, присяжные уж выходили из нее, чтобы итти в залу заседания. Купец был так же весел и так же закусил и выпил, как и вчера, и, как старого друга, встретил Нехлюдова. И Петр Герасимович не вызывал нынче в Нехлюдове никакого неприятного
чувства своей фамильярностью и хохотом.
Нехлюдов пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное
чувство тоски, сознанья
своего бессилья и разлада со всем миром; нравственное
чувство тошноты, похожее на качку в корабле, овладело им.
Нехлюдову вспомнилось всё это и больше всего счастливое
чувство сознания
своего здоровья, силы и беззаботности. Легкие, напруживая полушубок, дышат морозным воздухом, на лицо сыплется с задетых дугой веток снег, телу тепло, лицу свежо, и на душе ни забот, ни упреков, ни страхов, ни желаний. Как было хорошо! А теперь? Боже мой, как всё это было мучительно и трудно!..
С этим
чувством сознания
своего долга он выехал из дома и поехал к Масленникову — просить его разрешить ему посещения в остроге, кроме Масловой, еще и той старушки Меньшовой с сыном, о которой Маслова просила его. Кроме того, он хотел просить о свидании с Богодуховской, которая могла быть полезна Масловой.
То
чувство торжественности и радости обновления, которое он испытывал после суда и после первого свидания с Катюшей, прошло совершенно и заменилось после последнего свидания страхом, даже отвращением к ней. Он решил, что не оставит ее, не изменит
своего решения жениться на ней, если только она захочет этого; но это было ему тяжело и мучительно.
Нехлюдов встал, стараясь удержаться от выражения смешанного
чувства отвращения и жалости, которое он испытывал к этому ужасному старику. Старик же считал, что ему тоже не надо быть слишком строгим к легкомысленному и, очевидно, заблуждающемуся сыну
своего товарища и не оставить его без наставления.
Должность, которую занимал Топоров, по назначению
своему составляла внутреннее противоречие, не видеть которое мог только человек тупой и лишенный нравственного
чувства.
Нехлюдов, хотя и скрывал это от себя, хотя и боролся с этим
чувством, ненавидел
своего зятя.
Антипатичен он ему был
своей вульгарностью
чувств, самоуверенной ограниченностью и, главное, антипатичен был ему за сестру, которая могла так страстно, эгоистично, чувственно любить эту бедную натуру и в угоду ему могла заглушить всё то хорошее, что было в ней.
Чувство это было то самое простое
чувство жалости и умиления, которое он испытал в первый раз на свидании с нею в тюрьме и потом, с новой силой, после больницы, когда он, поборов
свое отвращение, простил ее за воображаемую историю с фельдшером (несправедливость которой разъяснилась потом); это было то же самое
чувство, но только с тою разницею, что тогда оно было временно, теперь же оно стало постоянным.
Были среди них люди, ставшие революционерами потому, что искренно считали себя обязанными бороться с существующим злом; но были и такие, которые избрали эту деятельность из эгоистических, тщеславных мотивов; большинство же было привлечено к революции знакомым Нехлюдову по военному времени желанием опасности, риска, наслаждением игры
своей жизнью —
чувствами, свойственными самой обыкновенной энергической молодежи.
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев всё тех же 400 человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное
чувство стыда и сознания
своей виноватости перед ними.
В
чувстве этом было и то, что предложение Симонсона разрушило исключительность его поступка, уменьшало в глазах
своих и чужих людей цену жертвы, которую он приносил: если человек, и такой хороший, ничем не связанный с ней, желал соединить с ней судьбу, то его жертва уже не была так значительна.
Погода переменилась. Шел клочьями спорый снег и уже засыпал дорогу, и крышу, и деревья сада, и подъезд, и верх пролетки, и спину лошади. У англичанина был
свой экипаж, и Нехлюдов велел кучеру англичанина ехать в острог, сел один в
свою пролетку и с тяжелым
чувством исполнения неприятного долга поехал за ним в мягкой, трудно катившейся по снегу пролетке.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в
свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим
чувствам, не то я смертью окончу жизнь
свою».
Милон. Душа благородная!.. Нет… не могу скрывать более моего сердечного
чувства… Нет. Добродетель твоя извлекает силою
своею все таинство души моей. Если мое сердце добродетельно, если стоит оно быть счастливо, от тебя зависит сделать его счастье. Я полагаю его в том, чтоб иметь женою любезную племянницу вашу. Взаимная наша склонность…
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю
свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним
чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Алексей Александрович ничего не хотел думать о поведении и
чувствах своей жены, и действительно он об этом ничего не думал.
Слушая столь знакомые рассказы Петрицкого в столь знакомой обстановке
своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал приятное
чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни.