Неточные совпадения
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша,
не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она
узнала наверное, что она беременна.
«И извозчики
знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или
не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним, и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в ту ни в другую сторону,
не мог решить его.
Разумеется, она
не могла
знать, что она встретит его, но одна мысль о том, что она могла любить кого-нибудь прежде, оскорбляла его.
Секретарь же нарочно,
зная, что он
не читал дела об отравлении, посоветовал председателю пустить его первым.
В сделанный перерыв из этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца,
не имевшего на это имущество никакого права, — это
знали и судьи, а тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход был такой, что нельзя было
не отнять имущество у старушки и
не отдать его дельцу.
«Да
не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения
знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда
не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью,
не только
не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов
не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он
знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
«Неужели
узнала?» с ужасом подумал Нехлюдов, чувствуя, как кровь приливала ему к лицу; но Маслова,
не выделяя его от других, тотчас же отвернулась и опять с испуганным выражением уставилась на товарища прокурора.
Когда он был девственником и хотел остаться таким до женитьбы, то родные его боялись за его здоровье, и даже мать
не огорчилась, а скорее обрадовалась, когда
узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища.
Он чувствовал, что влюблен, но
не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам
не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен,
зная это и радуясь этому и смутно
зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
В глубине души он
знал, что ему надо ехать, и что
не за чем теперь оставаться у теток,
знал, что ничего из этого
не могло выйти хорошего, но было так радостно и приятно, что он
не говорил этого себе и оставался.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви
не только к нему, — он
знал это, — но любви ко всем и ко всему,
не только хорошему, что только есть в мире, — к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже
не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его,
знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого
не признавая. Он
знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
Нехлюдов долго,
не шевелясь, смотрел на нее, желая
узнать, что она будет делать полагая, что никто
не видит ее.
Выражение ужаса
не оставило ее лица и тогда, когда, приложив обе ладони, как шоры, к глазам, она
узнала его.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль, на чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала себе в кровь ногу, то он, вызвавшись сделать ей перевязку, ни минуты
не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна
знала, что такие платки стоят
не меньше 15 рублей дюжина) и сделал из него бинты для Сюзетки.
В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о себе — о том, осудят ли его и насколько, если
узнают, о том, как он с ней поступил, a
не о том, что она испытывает и что с ней будет.
В глубине, в самой глубине души он
знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя
не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям,
не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство:
не думать об этом. Так он и сделал.
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и
узнал, что Катюши уже
не было, что она скоро после его проезда отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, — у него защемило сердце.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто
не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом
узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
Председатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке, хотя и
знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги
не может иметь никакого другого следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он
знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки
не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Она
не только
знает читать и писать, она
знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
— Главное дело в том, что прислуга
не могла
знать о деньгах, если бы Маслова
не была с ними согласна, — сказал приказчик еврейского типа.
По всему тому, что происходило на судебном следствии, и по тому, как
знал Нехлюдов Маслову, он был убежден, что она
не виновна ни в похищении ни в отравлении, и сначала был и уверен, что все признают это; но когда он увидал, что вследствие неловкой защиты купца, очевидно основанной на том, что Маслова физически нравилась ему, чего он и
не скрывал, и вследствие отпора на этом именно основании старшины и, главное, вследствие усталости всех решение стало склоняться к обвинению, он хотел возражать, но ему страшно было говорить за Маслову, — ему казалось, что все сейчас
узнают его отношения к ней.
Хотя Нехлюдов хорошо
знал и много paз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил то, что
знал о жестокости этого человека, который, Бог
знает для чего, — так как он был богат и знатен, и ему
не нужно было выслуживаться, — сек и даже вешал людей, когда был начальником края.
—
Не правда ли? — обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его на подтверждение своего мнения о том, что ни в чем так
не виден характер людей, как в игре. Она видела на его лице то сосредоточенное и, как ей казалось, осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела
узнать, чем оно вызвано.
Если бы Мисси должна была объяснить, что она разумеет под словами: «после всего, что было», она
не могла бы ничего сказать определенного, а между тем она несомненно
знала, что он
не только вызвал в ней надежду, но почти обещал ей. Всё это были
не определенные слова, но взгляды, улыбки, намеки, умолчания. Но она всё-таки считала его своим, и лишиться его было для нее очень тяжело.
— Да тебе чего? — сердитым басом обратилась к ней Кораблева. — Вино почуяла, — нечего зубы заговаривать. Без тебя
знают, что делать, тобой
не нуждаются.
—
Знаю, что
не пропаду, да всё-таки обидно.
Не такую бы мне судьбу надо, как я привыкла к хорошей жизни.
«Если бы она только
знала, кто я, то ни за что
не принимала бы меня.
Да нет, если бы даже она и пошла теперь за меня, разве я мог бы быть
не то что счастлив, но спокоен,
зная, что та тут в тюрьме и завтра, послезавтра пойдет с этапом на каторгу.
Дело велось точно так же, как и вчерашнее, со всем арсеналом доказательств, улик, свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов. Свидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: «так точно-с», «
не могу
знать» и опять «так точно»…, но, несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно было, что он жалел мальчика и неохотно рассказывал о своей поимке.
— И пропади они пропадом, эти самые половики, они мне и вовсе
не нужны. Кабы я
знал, что столько из-за них докуки будет, так
не то что искать, а приплатил бы к ним красненькую, да и две бы отдал, только бы
не таскали на допросы. Я на извозчиках рублей 5 проездил. А я же нездоров. У меня и грыжа и ревматизмы.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы
не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые,
зная меня таким, каков я есмь,
не только
не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Что же мы делаем? Мы хватаем такого одного случайно попавшегося нам мальчика,
зная очень хорошо, что тысячи таких остаются
не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и бессмысленного труда, в сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в жизни людей, а потом ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных людей из Московской губернии в Иркутскую.
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что
не может, потому что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша
узнала это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в 2 часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала на станцию.
В поле, под ногами,
не было видно дороги, а в лесу было черно, как в печи, и Катюша, хотя и
знала хорошо дорогу, сбилась с нее в лесу и дошла до маленькой станции, на которой поезд стоял 3 минуты,
не загодя, как она надеялась, а после второго звонка.
— Я
знал, я уверен был, что вы
не виноваты, — сказал Нехлюдов.
При первом свидании Нехлюдов ожидал, что, увидав его,
узнав его намерение служить ей и его раскаяние, Катюша обрадуется и умилится и станет опять Катюшей, но, к ужасу своему, он увидал, что Катюши
не было, а была одна Маслова. Это удивило и ужаснуло его.
— Ну, всё-таки я вам скажу, по мере сил приносить пользу, всё-таки, что могу, смягчаю. Кто другой на моем месте совсем бы
не так повел. Ведь это легко сказать: 2000 с лишним человек, да каких. Надо
знать, как обойтись. Тоже люди, жалеешь их. А распустить тоже нельзя.
Такая старушка чудесная, а вот ни за что сидит, и она и сын; и все
знают, что они
не виноваты, а их обвинили, что подожгли, и сидят.
—
Знаю,
знаю, но что же теперь делать? — сказал Нехлюдов. — Теперь я решил, что
не оставлю тебя, — повторил он, — и что сказал, то сделаю.
Нехлюдов
знал Масленникова еще давно по полку. Масленников был тогда казначеем полка. Это был добродушнейший, исполнительнейший офицер, ничего
не знавший и
не хотевший
знать в мире, кроме полка и царской фамилии. Теперь Нехлюдов застал его администратором, заменившим полк губернией и губернским правлением. Он был женат на богатой и бойкой женщине, которая и заставила его перейти из военной в статскую службу.
— Да, вот тебе и правый суд, ils n’en font point d’autres, [иного они
не творят,] — сказал он для чего-то по-французски. — Я
знаю, ты
не согласен со мною, но что же делать, c’est mon opinion bien arrêtée, [это мое твердое убеждение,] — прибавил он, высказывая мнение, которое он в разных видах в продолжение года читал в ретроградной, консервативной газете. — Я
знаю, ты либерал.
— И еще к тебе просьба, —
не отвечая ему, сказал Нехлюдов. — Давно очень я
знал одну девушку — учительницу. Она очень жалкое существо и теперь тоже в тюрьме, а желает повидаться со мной. Можешь ты мне дать и к ней пропуск?
— Вот видишь, свидания с политическими даются только родственникам, но тебе я дам общий пропуск. Je sais que vous n’abuserez pas… [Я
знаю, что ты
не злоупотребишь…] Как ее зовут, твою protégée?.. Богодуховской? Elle est jolie? [Она хорошенькая?]
— Разумеется, талант надо совершенствовать, нельзя зарывать, но в маленькой квартире,
знаете, тяжело бывает, — продолжал смотритель разговор,
не обращая на этих арестантов никакого внимания, и, усталыми шагами волоча ноги, прошел, сопутствуемый Нехлюдовым, в сборную.
Его, очевидно,
не интересовало
узнать, кто глядит к нему в камеру.
— Ну, ну, лишнего тоже
не разговаривай, помалкивай, а то
знаешь…