Неточные совпадения
Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего
не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна
была весною даже и в городе.
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным
не то, что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то, что накануне получена
была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра
были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
История арестантки Масловой
была очень обыкновенная история. Маслова
была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать
не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
Марья Ивановна говорила, что из девочки надо сделать работницу, хорошую горничную, и потому
была требовательна, наказывала и даже бивала девочку, когда бывала
не в духе.
За нее сватались, но она ни за кого
не хотела итти, чувствуя, что жизнь ее с теми трудовыми людьми, которые сватались за нее,
будет трудна ей, избалованной сладостью господской жизни.
Поступать на место
было не к чему, скоро надо
было родить, и она поселилась у деревенской вдовы-повитухи, торговавшей вином.
Она хотела
было жить одна на квартире, но ей
не позволили.
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с приказчиком и после того, как он бросил ее, она всё больше и больше приучалась
пить. Вино привлекало ее
не только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше всего потому, что давало ей возможность забывать всё то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность в своем достоинстве, которых она
не имела без вина. Без вина ей всегда
было уныло и стыдно.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те, какие первые попались под руку, — когда-то это
было ново и забавно, теперь
было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и
не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
«Исполняя взятую на себя обязанность
быть вашей памятью, —
было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны
быть в суде присяжных и потому
не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы
не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa то, что
не явились во-время.
А между тем, кроме той обычной нерешительности перед женитьбой людей
не первой молодости и
не страстно влюбленных, у Нехлюдова
была еще важная причина, по которой он, если бы даже и решился,
не мог сейчас сделать предложения.
Вот это-то и
было причиной, по которой Нехлюдов считал себя
не в праве, если бы даже и хотел этого, сделать предложение Корчагиной.
Предводитель
был либеральный человек, и он вместе с некоторыми единомышленниками боролся против наступившей при Александре III реакции и весь
был поглощен этой борьбой и ничего
не знал о своей несчастной семейной жизни.
Замедлил же он высылкой потому, что никак
не мог собрать с крестьян, которые в своей недобросовестности дошли до такой степени, что для понуждения их необходимо
было обратиться к власти.
Письмо это
было и приятно и неприятно Нехлюдову, Приятно
было чувствовать свою власть над большою собственностью и неприятно
было то, что во время своей первой молодости он
был восторженным последователем Герберта Спенсера и в особенности, сам
будучи большим землевладельцем,
был поражен его положением в «Social statics» о том, что справедливость
не допускает частной земельной собственности.
С прямотой и решительностью молодости он
не только говорил о том, что земля
не может
быть предметом частной собственности, и
не только в университете писал сочинение об этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей
не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам,
не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Служить он
не хотел, а между тем уже
были усвоены роскошные привычки жизни, от которых он считал, что
не может отстать.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) —
было, во-первых, то, что она
была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей
не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он
не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало
быть, по его понятиям, понимала его.
Так что доводов
было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти
были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им,
не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
То же, что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем
было белье, одежда, галстук и запонки от самых первых поставщиков этих товаров, никак
не могло служить — он сам понимал — причиной признания своего превосходства.
Это
был Петр Герасимович (Нехлюдов никогда и
не знал и даже немного хвастал тем, что
не знает его фамилии), бывший учитель детей его сестры.
Выйдя в коридор, секретарь встретил Бреве. Подняв высоко плечи, он, в расстегнутом мундире, с портфелем под мышкой, чуть
не бегом, постукивая каблуками и махая свободной рукой так, что плоскость руки
была перпендикулярна к направлению его хода, быстро шагал по коридору.
Они провожали товарища, много
пили и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам в тот самый дом, в котором шесть месяцев тому назад еще
была Маслова, так что именно дело об отравлении он
не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
Бреве же
был консервативен и даже, как все служащие в России немцы, особенно предан православию, и секретарь
не любил его и завидовал его месту.
В сделанный перерыв из этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца,
не имевшего на это имущество никакого права, — это знали и судьи, а тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход
был такой, что нельзя
было не отнять имущество у старушки и
не отдать его дельцу.
Судебный пристав этот
был честный человек, университетского образования, но
не мог нигде удержаться на месте, потому что
пил запоем. Три месяца тому назад одна графиня, покровительница его жены, устроила ему это место, и он до сих пор держался на нем и радовался этому.
С левой стороны, против конторки,
был в глубине столик секретаря, а ближе к публике — точеная дубовая решетка и за нею еще
не занятая скамья подсудимых.
То же, что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга,
был труд нехороший, никогда
не приходило ему в голову, и он
не только
не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки
буду и
буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись,
не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
— Ваше имя? — со вздохом усталости обратился председатель ко второй подсудимой,
не глядя на нее и о чем-то справляясь в лежащей перед ним бумаге. Дело
было настолько привычное для председателя, что для убыстрения хода дел он мог делать два дела разом.
Нехлюдов между тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере того, как их допрашивали. — «Да
не может
быть, — думал он,
не спуская глаз с лица подсудимой, — но как же Любовь?», думал он, услыхав ее ответ.
«Да
не может
быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это
была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время
был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда
не вспоминал, потому что воспоминание это
было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью,
не только
не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Да, это
была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность,
была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде и в выражении готовности
не только в лице, но и во всей фигуре.
Привлеченные в качестве обвиняемых Маслова, Бочкова и Картинкин виновными себя
не признали, объявив: Маслова — что она действительно
была послана Смельковым из дома терпимости, где она, по ее выражению, работает, в гостиницу «Мавританию» привезти купцу денег, и что, отперев там данным ей ключом чемодан купца, она взяла из него 40 рублей серебром, как ей
было велено, но больше денег
не брала, что могут подтвердить Бочкова и Картинкин, в присутствии которых она отпирала и запирала чемодан и брала деньги.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость
будет удовлетворена. Один Нехлюдов
не испытывал этого чувства: он весь
был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
— Стало
быть, признаю, только я думала, сонные порошки. Я дала только, чтобы он заснул, —
не хотела и
не думала.
— Как
было? — вдруг быстро начала Маслова. — Приехала в гостиницу, провели меня в номер, там он
был, и очень уже пьяный. — Она с особенным выражением ужаса, расширяя глаза, произносила слово он. — Я хотела уехать, он
не пустил.
— Я желал бы предложить вопрос:
была ли подсудимая знакома с Симоном Картинкиным прежде? — сказал товарищ прокурора,
не глядя на Маслову.
Председатель
не сейчас обратился к подсудимой, потому что он в это время спрашивал члена в очках, согласен ли он на постановку вопросов, которые
были уже вперед заготовлены и выписаны.
— Приехала домой, — продолжала Маслова, уже смелее глядя на одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я
не хотела выходить, но мадам велела. Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он всё
поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него все вышли. Хозяйка ему
не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала.
— Врет она, и входить
не входила… — начала
было Бочкова, но ее остановили.
— Ну, а
не заметила ли подсудимая, когда доставала 40 рублей, сколько
было денег? — спросил опять прокурор.
— Я
не считала; видела, что
были сторублевые только.
— Что говорила? Ничего я
не говорила. Что
было, то я всё рассказала, и больше ничего
не знаю. Что хотите со мной делайте.
Не виновата я, и всё.
Он в первый раз понял тогда всю жестокость и несправедливость частного землевладения и,
будучи одним из тех людей, для которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное наслаждение, он решил
не пользоваться правом собственности на землю и тогда же отдал доставшуюся ему по наследству от отца землю крестьянам.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет
был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые
не могли, по его понятию,
быть его женой,
были для него
не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
После чая стали по скошенному уже лужку перед домом играть в горелки. Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с Катюшей. Нехлюдову всегда
было приятно видеть Катюшу, но ему и в голову
не приходило, что между ним и ею могут
быть какие-нибудь особенные отношения.
Впереди
была клумба кустов сирени, за которую никто
не бегал, но Катюша, оглянувшись на Нехлюдова, подала ему знак головой, чтобы соединиться за клумбой.
Но
не только присутствие и близость Катюши производили это действие на Нехлюдова; это действие производило на него одно сознание того, что
есть эта Катюша, а для нее, что
есть Нехлюдов.
Получал ли Нехлюдов неприятное письмо от матери, или
не ладилось его сочинение, или чувствовал юношескую беспричинную грусть, стоило только вспомнить о том, что
есть Катюша, и он увидит ее, и всё это рассеивалось.