Вспоминая вчерашний вечер, проведенный у Корчагиных, богатых и знаменитых людей, на дочери которых предполагалось всеми, что он должен жениться, он вздохнул и, бросив выкуренную папироску, хотел достать из серебряного портсигара другую, но раздумал и, спустив с кровати гладкие белые ноги, нашел ими туфли, накинул
на полные плечи шелковый халат и, быстро и тяжело ступая, пошел в соседнюю с спальней уборную, всю пропитанную искусственным запахом элексиров, одеколона, фиксатуаров, духов.
Неточные совпадения
Нехлюдов только что хотел взяться за письма, как из двери, ведшей в коридор, выплыла
полная пожилая женщина в трауре, с кружевной наколкой
на голове, скрывавшей ее разъехавшуюся дорожку пробора.
Он был уверен, что его чувство к Катюше есть только одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой. Когда же он уезжал, и Катюша, стоя
на крыльце с тетушками, провожала его своими черными,
полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
— Ну вот и прекрасно. Садитесь, мы еще только за рыбой, — с трудом и осторожно жуя вставными зубами, проговорил старик Корчагин, поднимая
на Нехлюдова налитые кровью без видимых век глаза. — Степан, — обратился он с
полным ртом к толстому величественному буфетчику, указывая глазами
на пустой прибор.
Спускаясь к колодцу, Нехлюдов встретил еще старуху, несшую
на сгорбленной спине грязной суровой рубахи тяжелые
полные ведра.
Светлый месяц, почти
полный, вышел из-за сарая, и через двор легли черные тени, и заблестело железо
на крыше разрушающегося дома.
Тетушка Катерина Ивановна была шестидесятилетняя здоровая, веселая, энергичная, болтливая женщина. Ростом она была высока и очень
полная,
на губе у нее были заметны черные усы. Нехлюдов любил ее и с детства еще привык заражаться ее энергиею и веселостью.
— Да, скучно, — согласился Нехлюдов, вздыхая
полной грудью и с успокоением останавливая глаза
на дымчатых облаках, плывущих по небу, и
на блестящей ряби Невы от движущихся по ней лодок и пароходов.
— Я, графиня, во-первых, не имею никаких прав что-либо советовать князю, — сказала Mariette, глядя
на Нехлюдова и этим взглядом устанавливая между ним и ею какое-то
полное соглашение об отношении к словам графини и вообще к евангелизму, — и, во-вторых, я не очень люблю, вы знаете…
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку, где перед столом
на диванчике сидела невысокая
полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее
на мать, лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое
на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.
Нехлюдов же, не говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять и сестра и их дети, как наследники его, имеют
на это право), негодовал в душе
на то, что этот ограниченный человек с
полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумными преступным.
Жара в накаленном в продолжение целого дня солнцем и
полном народа большом вагоне третьего класса была такая удушливая, что Нехлюдов не пошел в вагон, а остался
на тормазе.
Пройдя площадь с церковью и длинную улицу с ярко светящимися окнами домов, Нехлюдов вслед за проводником вышел
на край села в
полный мрак.
Одни сидели и лежали
на полу, другие двигались взад и вперед с пустыми и
полными кипятком чайниками.
Старуха-мать его, безграмотная крестьянская вдова,
полная суеверий, была жива, и Набатов помогал ей и, когда был
на свободе, навещал ее.
То, что в продолжение этих трех месяцев видел Нехлюдов, представлялось ему в следующем виде: из всех живущих
на воле людей посредством суда и администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и сильные и менее, чем другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались
на воле, во-первых, запирались в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и годами в
полной праздности, материальной обеспеченности и в удалении от природы, семьи, труда, т. е. вне всех условий естественной и нравственной жизни человеческой.