Неточные совпадения
Люди считали,
что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая
к миру, согласию и любви, а священно и важно то, чтò они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом.
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то,
что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то,
что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы
к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до
чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем,
что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел
к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет,
к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну
к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное,
что она беременна.
От них она поступила горничной
к становому, но могла прожить там только три месяца, потому
что становой, пятидесятилетний старик, стал приставать
к ней, и один раз, когда он стал особенно предприимчив, она вскипела, назвала его дураком и старым чортом и так толкнула в грудь,
что он упал.
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными
к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед собой и думал о том,
что предстоит ему нынче сделать и
что было вчера.
Нехлюдов вспомнил о всех мучительных минутах, пережитых им по отношению этого человека: вспомнил, как один раз он думал,
что муж узнал, и готовился
к дуэли с ним, в которой он намеревался выстрелить на воздух, и о той страшной сцене с нею, когда она в отчаянии выбежала в сад
к пруду с намерением утопиться, и он бегал искать ее.
При этом управляющий извинялся в том,
что несколько опоздал высылкой следуемых по расписанию
к 1-му числу 3000 рублей.
Замедлил же он высылкой потому,
что никак не мог собрать с крестьян, которые в своей недобросовестности дошли до такой степени,
что для понуждения их необходимо было обратиться
к власти.
Семь лет тому назад он бросил службу, решив,
что у него есть призвание
к живописи, и с высоты художественной деятельности смотрел несколько презрительно на все другие деятельности.
Тотчас же найдя в ящике огромного стола, под отделом срочные,повестку, в которой значилось,
что в суде надо было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел писать княжне записку о том,
что он благодарит за приглашение и постарается приехать
к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее: было слишком интимно; написал другую — было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый с бакенбардами лакей.
Так
что доводов было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им, не зная,
к какой из двух вязанок обратиться.
Выйдя в коридор, секретарь встретил Бреве. Подняв высоко плечи, он, в расстегнутом мундире, с портфелем под мышкой, чуть не бегом, постукивая каблуками и махая свободной рукой так,
что плоскость руки была перпендикулярна
к направлению его хода, быстро шагал по коридору.
Они провожали товарища, много пили и играли до 2 часов, а потом поехали
к женщинам в тот самый дом, в котором шесть месяцев тому назад еще была Маслова, так
что именно дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
Что ж это?», обращаясь
к своему адвокату.
В окружном же суде он служил со времени открытия судов и очень гордился тем,
что он привел
к присяге несколько десятков тысяч человек, и
что в своих преклонных годах он продолжал трудиться на благо церкви, отечества и семьи, которой он оставит, кроме дома, капитал не менее тридцати тысяч в процентных бумагах.
То же,
что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить людей
к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами.
— Не опускайте руки, держите так, — обратился он
к молодому человеку, опустившему руку, —
что по делу, по которому…
— Ваше имя? — обратился женолюбивый председатель как-то особенно приветливо
к третьей подсудимой. — Надо встать, — прибавил он мягко и ласково, заметив,
что Маслова сидела.
Когда кончилось чтение обвинительного акта, председатель, посоветовавшись с членами, обратился
к Картинкину с таким выражением, которое явно говорило,
что теперь уже мы всё и наверное узнаем самым подробным образом.
Председатель, с выражением того,
что это дело теперь окончено, переложил локоть руки, в которой он держал бумагу, на другое место и обратился
к Евфимье Бочковой.
— Екатерина Маслова, — начал председатель, обращаясь
к третьей подсудимой, — вы обвиняетесь в том,
что, приехав из публичного дома в номер гостиницы «Мавритания» с ключом от чемодана купца Смелькова, вы похитили из этого чемодана деньги и перстень, — говорил он, как заученный урок, склоняя между тем ухо
к члену слева, который говорил,
что пo списку вещественных доказательств недостает склянки.
— В
чем знакомство? Приглашал меня
к гостям, а не знакомство, — отвечала Маслова, беспокойно переводя глазами с товарища прокурора на председателя и обратно.
Председатель не сейчас обратился
к подсудимой, потому
что он в это время спрашивал члена в очках, согласен ли он на постановку вопросов, которые были уже вперед заготовлены и выписаны.
Маслова вздрогнула, как только прокурор обратился
к ней. Она не знала, как и
что, но чувствовала,
что он хочет ей зла.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось,
что в это лето, в Вознесенье,
к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь
к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том,
что он никак не может и не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко могло бы случиться,
что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы,
что нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал, не сознав своей любви
к этой девушке.
Он был уверен,
что его чувство
к Катюше есть только одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой. Когда же он уезжал, и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал однако,
что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
С тех пор в продолжение трех лет Нехлюдов не видался с Катюшей. И увидался он с нею только тогда, когда, только
что произведенный в офицеры, по дороге в армию, заехал
к тетушкам уже совершенно другим человеком,
чем тот, который прожил у них лето три года тому назад.
Нехлюдов заехал
к тетушкам потому,
что имение их было по дороге
к прошедшему вперед его полку, и потому,
что они его очень об этом просили, но, главное, заехал он теперь для того, чтобы увидать Катюшу.
Но, увидав Катюшу и вновь почувствовав то,
что он испытывал
к ней тогда, духовный человек поднял голову и стал заявлять свои права.
— Христос воскресе! — сказала Матрена Павловна, склоняя голову и улыбаясь, с такой интонацией, которая говорила,
что нынче все равными, обтерев рот свернутым мышкой платком, она потянулась
к нему губами.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не только
к нему, — он знал это, — но любви ко всем и ко всему, не только хорошему,
что только есть в мире, —
к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Чего он хотел от нее, он сам не знал. Но ему казалось,
что когда она вошла
к нему в комнату, ему нужно было сделать что-то,
что все при этом делают, а он не сделал этого.
Но
к вечеру случилось так,
что она должна была итти в комнату рядом с той, которую он занимал.
Подошедшая
к двери действительно была Матрена Павловна. Она вошла в комнату с одеялом на руке и, взглянув укорительно на Нехлюдова, сердито выговорила Катюше за то,
что она взяла не то одеяло.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны,
что она осуждает его, и права, осуждая его, знал,
что то,
что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви
к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая. Он знал теперь,
что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
Только
что он подошел
к окну, она взглянула в него.
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал
к тетушкам и узнал,
что Катюши уже не было,
что она скоро после его проезда отошла от них, чтобы родить,
что где-то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, — у него защемило сердце.
Старшина высказывал какие-то соображения,
что всё дело в экспертизе. Петр Герасимович что-то шутил с приказчиком-евреем, и они о чем-то захохотали. Нехлюдов односложно отвечал на обращенные
к нему вопросы и желал только одного — чтобы его оставили в покое.
Потом, после допроса сторон, как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги, пришел тот же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой груди, с таким же спокойствием и уверенностью в том,
что он делает вполне полезное и важное дело, привел
к присяге свидетелей и эксперта.
Председатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть
к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо,
что прочтение этой бумаги не может иметь никакого другого следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и
что товарищ прокурора требует этого чтения только потому,
что он знает,
что имеет право потребовать этого, всё-таки не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Несмотря на то,
что ему самому хотелось поскорее отделаться, и швейцарка уже ждала его, он так привык
к своему занятию,
что, начавши говорить, никак уже не мог остановиться, и потому подробно внушал присяжным,
что если они найдут подсудимых виновными, то имеют право признать их виновными, если найдут их невиновными, то имеют право признать их невиновными; если найдут их виновными в одном, но невиновными в другом, то могут признать их виновными в одном, но невиновными в другом.
Но он взглянул на часы и, увидав,
что уж было без пяти минут три, решил тотчас же перейти
к изложению дела.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему
к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому,
что можно уйти, и, не зная,
что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только
что затворилась за ними дверь, жандарм подошел
к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Третий же вопрос о Масловой вызвал ожесточенный спор. Старшина настаивал на том,
что она виновна и в отравлении и в грабеже, купец не соглашался и с ним вместе полковник, приказчик и артельщик, — остальные как будто колебались, но мнение старшины начинало преобладать, в особенности потому,
что все присяжные устали и охотнее примыкали
к тому мнению, которое обещало скорее соединить, а потому и освободить всех.
По всему тому,
что происходило на судебном следствии, и по тому, как знал Нехлюдов Маслову, он был убежден,
что она не виновна ни в похищении ни в отравлении, и сначала был и уверен,
что все признают это; но когда он увидал,
что вследствие неловкой защиты купца, очевидно основанной на том,
что Маслова физически нравилась ему,
чего он и не скрывал, и вследствие отпора на этом именно основании старшины и, главное, вследствие усталости всех решение стало склоняться
к обвинению, он хотел возражать, но ему страшно было говорить за Маслову, — ему казалось,
что все сейчас узнают его отношения
к ней.
Все так устали, так запутались в спорах,
что никто не догадался прибавить
к ответу: да, но без намерения лишить жизни.
Раблэ пишет,
что юрист,
к которому пришли судиться, после указания на всевозможные законы, по прочтении двадцати страниц юридической бессмысленной латыни, предложил судящимся кинуть кости: чет или нечет. Если чет, то прав истец, если нечет, то прав ответчик.
Старшина с торжественным видом нес лист. Он подошел
к председателю и подал его. Председатель прочел и, видимо, удивленный, развел руками и обратился
к товарищам, совещаясь. Председатель был удивлен тем,
что присяжные, оговорив первое условие: «без умысла ограбления», не оговорили второго: «без намерения лишить жизни». Выходило по решению присяжных,
что Маслова не воровала, не грабила, а вместе с тем отравила человека без всякой видимой цели.