Неточные совпадения
Даже на тюремном дворе был свежий, живительный воздух полей, принесенный ветром в город. Но в коридоре был удручающий тифозный воздух, пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас же приводил в уныние и грусть всякого вновь приходившего человека. Это испытала на
себе, несмотря на привычку
к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница. Она вдруг, входя в коридор, почувствовала усталость, и ей захотелось спать.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет,
к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже
себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну
к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными
к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед
собой и думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что было вчера.
Так что доводов было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над
собою, называл
себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им, не зная,
к какой из двух вязанок обратиться.
«Впрочем, это всё я обдумаю после», сказал он
себе, когда его пролетка совсем уже беззвучно подкатилась
к асфальтовому подъезду суда.
Подбежав
к кусту сирени, она сорвала с него две ветки белой, уже осыпавшейся сирени и, хлопая
себя ими по разгоряченному лицу и оглядываясь на него, бойко размахивая перед
собой руками, пошла назад
к играющим.
Он накинул на
себя мокрую шинель и подошел
к двери.
Дороги до церкви не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как дома у тетушек, велел оседлать
себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу,
к церкви.
Член суда с большой бородой и добрыми, вниз оттянутыми глазами, страдавший катаром, чувствуя
себя очень ослабевшим, обратился
к председателю...
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась, всё так же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись
к ней; и отношение
к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения
к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о
себе.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. «В самом деле, приехать
к людям для того, чтобы наводить на них скуку», подумал он о
себе и, стараясь быть любезным, сказал, что с удовольствием пойдет, если княгиня примет.
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме того, он нравился ей, и она приучила
себя к мысли, что он будет ее (не она будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает у душевно больных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
«Стыдно и гадко, гадко и стыдно», — повторял он
себе не об одних отношениях
к Мисси, но обо всем.
Когда Корней ушел с прибором, Нехлюдов подошел было
к самовару, чтобы засыпать чай, но, услыхав шаги Аграфены Петровны, поспешно, чтобы не видать ее, вышел в гостиную, затворив за
собой дверь.
И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время чувствовал
к людям, и в особенности нынче, и
к князю, и
к Софье Васильевне, и
к Мисси, и
к Корнею, было отвращение
к самому
себе. И удивительное дело: в этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.
— А уйдет, нас с
собой не возьмет, — сказала Кораблева. — А ты лучше вот что скажи, — обратилась она
к Масловой, — что тебе аблакат сказал об прошении, ведь теперь подавать надо?
Давно он не встречал дня с такой энергией. Вошедшей
к нему Аграфене Петровне он тотчас же с решительностью, которой он сам не ожидал от
себя, объявил, что не нуждается более в этой квартире и в ее услугах. Молчаливым соглашением было установлено, что он держит эту большую и дорогую квартиру для того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
— Я про
себя не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что ничего не желаю. Меня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я
к ней и поеду, когда не нужна буду. Только вы напрасно принимаете это
к сердцу, — со всеми это бывает.
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам
себе, с тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал и
к Аграфене Петровне и
к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что не может, потому что должен быть в Петербурге
к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в 2 часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с
собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала на станцию.
«Каторжная», с ужасом подумала Маслова, протирая глаза и невольно вдыхая в
себя ужасно вонючий
к утру воздух, и хотела опять заснуть; уйти в область бессознательности, но привычка страха пересилила сон, и она поднялась и, подобрав ноги, села, оглядываясь.
Нехлюдов шел медленным шагом, пропуская вперед
себя спешивших посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса перед теми злодеями, которые заперты здесь, состраданья
к тем невинным, которые, как вчерашний мальчик и Катюша, должны быть здесь, и робости и умиления перед тем свиданием, которое ему предстояло.
Он испытывал
к ней теперь чувство такое, какого он никогда не испытывал прежде ни
к ней ни
к кому-либо другому, в котором не было ничего личного: он ничего не желал
себе от нее, а желал только того, чтобы она перестала быть такою, какою она была теперь, чтобы она пробудилась и стала такою, какою она была прежде.
И такой взгляд на свою жизнь и свое место в мире составился у Масловой. Она была проститутка, приговоренная
к каторге, и, несмотря на это, она составила
себе такое мировоззрение, при котором могла одобрить
себя и даже гордиться перед людьми своим положением.
Бросить ее — он чувствовал это — теперь он не мог, а между тем не мог
себе представить, что выйдет из его отношений
к ней.
— Что ж, это можно, — сказал смотритель. — Ну, ты чего, — обратился он
к девочке пяти или шести лет, пришедшей в комнату, и, поворотив голову так, чтобы не спускать глаз с Нехлюдова, направлявшейся
к отцу. — Вот и упадешь, — сказал смотритель, улыбаясь на то, как девочка, не глядя перед
собой, зацепилась зa коврик и подбежала
к отцу.
Проходя назад по широкому коридору (было время обеда, и камеры были отперты) между одетыми в светло-желтые халаты, короткие, широкие штаны и коты людьми, жадно смотревшими на него, Нехлюдов испытывал странные чувства — и сострадания
к тем людям, которые сидели, и ужаса и недоумения перед теми, кто посадили и держат их тут, и почему-то стыда за
себя, за то, что он спокойно рассматривает это.
Вера Ефремовна рассказала, что это дочь генерала, давно уже принадлежит
к революционной партии и попалась за то, что взяла на
себя выстрел в жандарма.
Когда Нехлюдов, разговаривая с Медынцевым — так отрекомендовал
себя словоохотливый молодой человек, — сошел в сени,
к ним подошел с усталым видом смотритель.
На другой день Нехлюдов поехал
к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося взять на
себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если всё так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату о содержимых 130 человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.
Лакей уже успел доложить, когда они вошли, и Анна Игнатьевна, вице-губернаторша, генеральша, как она называла
себя, уже с сияющей улыбкой наклонилась
к Нехлюдову из-за шляпок и голов, окружавших ее у дивана. На другом конце гостиной у стола с чаем сидели барыни и стояли мужчины — военные и штатские, и слышался неумолкаемый треск мужских и женских голосов.
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал
себе вопроса о своем отношении
к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
— Нет, уж я лучше пойду
к ним, — сказал Нехлюдов, испытывая совершенно неожиданно для
себя чувство робости и стыда при мысли о предстоявшем разговоре с крестьянами.
Нехлюдов с утра вышел из дома, выбрал
себе недалеко от острога в первых попавшихся, очень скромных и грязноватых меблированных комнатах помещение из двух номеров и, распорядившись о том, чтобы туда были перевезены отобранные им из дома вещи, пошел
к адвокату.
Поступая так, он старался только о том, чтобы был выдержан тон и не было явного противоречия самому
себе,
к тому же, нравственны или безнравственны его поступки сами по
себе, и о том, произойдет ли от них величайшее благо или величайший вред для Российской империи или для всего мира, он был совершенно равнодушен.
Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных людей вследствие их привязанности
к своему народу и религии отцов, как он сделал это в то время, как был губернатором в одной из губерний Царства Польского, он не только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма; не считал также бесчестным то, что он обобрал влюбленную в
себя жену и свояченицу.
Вольф был недоволен в особенности тем, что он как будто был уличен в недобросовестном пристрастии, и, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее
к докладу дело Масловой и погрузился в него. Сенаторы между тем позвонили и потребовали
себе чаю и разговорились о случае, занимавшем в это время, вместе с дуэлью Каменского, всех петербуржцев.
И он, засовывая
себе в рот бороду и делая гримасы, очень натурально притворился, что он ничего не знает об этом деле, как только то, что поводы
к кассации недостаточны, и потому согласен с председательствующим об оставлении жалобы без последствий.
Она вдруг стала серьезной, недовольной своею жизнью и, чего-то ищущая,
к чему-то стремящаяся, не то что притворилась, а действительно усвоила
себе точно то самое душевное настроение, — хотя она словами никак не могла бы выразить, в чем оно состояло, — в каком был Нехлюдов в эту минуту.
Он приготовился
к мысли о поездке в Сибирь, о жизни среди сосланных и каторжных, и ему трудно было
себе представить, как бы он устроил свою жизнь и жизнь Масловой, если бы ее оправдали.
— Совесть же моя требует жертвы своей свободой для искупления моего греха, и решение мое жениться на ней, хотя и фиктивным браком, и пойти за ней, куда бы ее ни послали, остается неизменным», с злым упрямством сказал он
себе и, выйдя из больницы, решительным шагом направился
к большим воротам острога.
Имея в кармане письмо
к Богодуховской, Нехлюдов чувствовал
себя в положении провинившегося человека, замыслы которого были открыты и разрушены.
Смотритель подошел
к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания, простился с ней и вышел, испытывая никогда прежде не испытанное чувство тихой радости, спокойствия и любви ко всем людям. Радовало и подымало Нехлюдова на неиспытанную им высоту сознание того, что никакие поступки Масловой не могут изменить его любви
к ней. Пускай она заводит шашни с фельдшером — это ее дело: он любит ее не для
себя, а для нее и для Бога.
То, что, судя по ее прошедшему и теперешнему положению, всякий, и между прочим угреватый фельдшер, считал
себя в праве оскорблять ее и удивлялся ее отказу, было ей ужасно обидно и вызывало в ней жалость
к самой
себе и слезы.
Вернувшись домой и найдя у
себя на столе записку сестры, Нехлюдов тотчас же поехал
к ней.
Нехлюдов слез с пролетки и подошел
к двигавшимся женщинам, желая спросить Маслову о вещах и о том, как она
себя чувствует, но конвойный унтер-офицер, шедший с этой стороны партии, тотчас же заметив подошедшего, подбежал
к нему.
До отхода пассажирского поезда, с которым ехал Нехлюдов, оставалось два часа. Нехлюдов сначала думал в этот промежуток съездить еще
к сестре, но теперь, после впечатлений этого утра, почувствовал
себя до такой степени взволнованным и разбитым, что, сев на диванчик первого класса, совершенно неожиданно почувствовал такую сонливость, что повернулся на бок, положил под щеку ладонь и тотчас же заснул.
Но сейчас же ему стало совестно за свою холодность
к сестре. «Отчего не сказать ей всего, что я думаю? — подумал он. — И пускай и Аграфена Петровна услышит», сказал он
себе, взглянув на старую горничную. Присутствие Аграфены Петровны еще более поощряло его повторить сестре свое решение.
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя
себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения
к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно.
Фабричный, отпив из бутылки, подал ее жене. Жена взяла бутылку и, смеясь и покачивая головой, приложила ее тоже ко рту. Заметив на
себе взгляд Нехлюдова и старика, фабричный обратился
к ним...