Неточные совпадения
В промежутке между ранней и поздней обедней Нехлюдов вышел из церкви. Народ расступался перед
ним и кланялся.
Кто узнавал его,
кто спрашивал: «чей это?» На паперти
он остановился. Нищие обступили
его,
он роздал ту мелочь, которая была в кошельке, и спустился со ступеней крыльца.
— Ну, всё-таки я вам скажу, по мере сил приносить пользу, всё-таки, что могу, смягчаю.
Кто другой на моем месте совсем бы не так повел. Ведь это легко сказать: 2000 с лишним человек, да каких. Надо
знать, как обойтись. Тоже люди, жалеешь
их. А распустить тоже нельзя.
Его, очевидно, не интересовало
узнать,
кто глядит к
нему в камеру.
— Что
он у вас спрашивает,
кто вы? — спросила она у Нехлюдова, слегка улыбаясь и доверчиво глядя
ему в глаза так просто, как будто не могло быть сомнения о том, что она со всеми была, есть и должна быть в простых, ласковых, братских отношениях. —
Ему всё нужно
знать, — сказала она и совсем улыбнулась в лицо мальчику такой доброй, милой улыбкой, что и мальчик и Нехлюдов — оба невольно улыбнулись на ее улыбку.
Он решительно не
знал, как быть с
ними, чем руководиться в решении вопроса, сколько и
кому дать.
С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии
он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для
него и в ней и в том соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к
нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу, Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил
его и,
узнав,
кого ему нужно было видеть, направил в детское отделение.
Одно
он знал — это то, что она изменилась, и в ней шла важная для ее души перемена, и эта перемена соединяла
его не только с нею, но и с тем, во имя
кого совершалась эта перемена.
— Кизеветер? Вот приходи нынче. Ты и
узнаешь,
кто он такой.
Он так говорит, что самые закоренелые преступники бросаются на колени и плачут и раскаиваются.
— Без
них знают,
кому надо и
кому не надо помочь.
На другой день, только что Нехлюдов оделся и собирался спуститься вниз, как лакей принес
ему карточку московского адвоката. Адвокат приехал по своим делам и вместе с тем для того, чтобы присутствовать при разборе дела Масловой в Сенате, если
оно скоро будет слушаться. Телеграмма, посланная Нехлюдовым, разъехалась с
ним.
Узнав от Нехлюдова, когда будет слушаться дело Масловой и
кто сенаторы,
он улыбнулся.
— Уж позволь мне
знать лучше тебя, — продолжала тетка. — Видите ли, — продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, — всё вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на время
его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от
кого получила.
«И что ужаснее всего, это то, что убили, и никто не
знает,
кто его убил.
Он непременно хотел
знать, зачем Нехлюдову нужно видеть офицера и
кто он, очевидно чуя добычу и не желая упустить ее.
— Да, — сказал
он вдруг. — Меня часто занимает мысль, что вот мы идем вместе, рядом с
ними, — с
кем с «
ними»? С теми самыми людьми, за которых мы и идем. А между тем мы не только не
знаем, но и не хотим
знать их. А
они, хуже этого, ненавидят нас и считают своими врагами. Вот это ужасно.
— Ты делай свое, а
их оставь. Всяк сам себе. Бог
знает,
кого казнить,
кого миловать, а не мы
знаем, — проговорил старик. — Будь сам себе начальником, тогда и начальников не нужно. Ступай, ступай, — прибавил
он, сердито хмурясь и блестя глазами на медлившего в камере Нехлюдова. — Нагляделся, как антихристовы слуги людьми вшей кормят. Ступай, ступай!
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «
Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Кнуров. Ничего тут нет похвального, напротив, это непохвально. Пожалуй, с своей точки зрения, он не глуп: что он такое…
кто его знает, кто на него обратит внимание! А теперь весь город заговорит про него, он влезает в лучшее общество, он позволяет себе приглашать меня на обед, например… Но вот что глупо: он не подумал или не захотел подумать, как и чем ему жить с такой женой. Вот об чем поговорить нам с вами следует.
— Полно, не распечатывай, Илья Иваныч, — с боязнью остановила его жена, —
кто его знает, какое оно там письмо-то? может быть, еще страшное, беда какая-нибудь. Вишь, ведь народ-то нынче какой стал! Завтра или послезавтра успеешь — не уйдет оно от тебя.
Неточные совпадения
Как бы, я воображаю, все переполошились: «
Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?»
Они, пентюхи, и не
знают, что такое значит «прикажете принять».
Чудно все завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький — как
его узнаешь,
кто он?
О! я шутить не люблю. Я
им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на
кого… я говорю всем: «Я сам себя
знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не
знаю твоей книжки, однако читай ее, читай.
Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из
них все то, что переведено по-русски.
Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Правдин. А
кого он невзлюбит, тот дурной человек. (К Софье.) Я и сам имею честь
знать вашего дядюшку. А, сверх того, от многих слышал об
нем то, что вселило в душу мою истинное к
нему почтение. Что называют в
нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие
его прямодушия. Отроду язык
его не говорил да, когда душа
его чувствовала нет.