Неточные совпадения
Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались,
как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней,
как ни счищали всякую пробивающуюся травку,
как ни дымили каменным углем и нефтью,
как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна
была весною даже и в городе.
Одна из этих женщин,
как самая важная преступница, должна
была быть доставлена отдельно.
Веселил ее тоже чистый, сравнительно с острогом, весенний воздух, но больно
было ступать по камням отвыкшими от ходьбы и обутыми в неуклюжие арестантские коты ногами, и она смотрела себе под ноги и старалась ступать
как можно легче.
История арестантки Масловой
была очень обыкновенная история. Маслова
была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и,
как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
Старая барышня сделала выговор и за сливки и за то, что пустили родившую женщину в скотную, и хотела уже уходить,
как, увидав ребеночка, умилилась над ним и вызвалась
быть его крестной матерью.
Лесничий
был женатый человек, но, точно так же
как и становой, с первого же дня начал приставать к Катюше.
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с приказчиком и после того,
как он бросил ее, она всё больше и больше приучалась
пить. Вино привлекало ее не только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше всего потому, что давало ей возможность забывать всё то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда
было уныло и стыдно.
При том же соблазняло ее и
было одной из причин окончательного решения то, что сыщица сказала ей, что платья она может заказывать себе
какие только пожелает, — бархатные, фаи, шелковые, бальные с открытыми плечами и руками.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те,
какие первые попались под руку, — когда-то это
было ново и забавно, теперь
было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
«Исполняя взятую на себя обязанность
быть вашей памятью, —
было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны
быть в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины,
как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa то, что не явились во-время.
Теперь, сделавшись по наследству большим землевладельцем, он должен
был одно из двух: или отказаться от своей собственности,
как он сделал это десять лет тому назад по отношению 200 десятин отцовской земли, или молчаливым соглашением признать все свои прежние мысли ошибочными и ложными.
Да и не за чем
было, так
как не
было уже ни той силы убеждения, ни той решимости, ни того тщеславия и желания удивить, которые
были в молодости.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и,
как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) —
было, во-первых, то, что она
была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало
быть, по его понятиям, понимала его.
Так что доводов
было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти
были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им, не зная, к
какой из двух вязанок обратиться.
—
Какой вам?
Есть гражданское отделение,
есть судебная палата.
А между тем он несомненно признавал это свое превосходство и принимал выказываемые ему знаки уважения
как должное и оскорблялся, когда этого не
было.
Он всегда
был невыносим Нехлюдову своей фамильярностью, своим самодовольным хохотом, вообще своей «коммунностью»,
как говорила сестра Нехлюдова.
Он
был женат, но вел очень распущенную жизнь, так же
как и его жена.
На этом он уехал, боясь, что она сдержит свою угрозу, так
как от нее всего можно
было ожидать.
Бреве же
был консервативен и даже,
как все служащие в России немцы, особенно предан православию, и секретарь не любил его и завидовал его месту.
Одни слишком громко повторяли слова,
как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки
буду и
буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом,
как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко,
как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
Бочковой
было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания». Под судом и следствием не
была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело и с такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь этим, и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села,
как только кончились вопросы.
Нехлюдов между тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере того,
как их допрашивали. — «Да не может
быть, — думал он, не спуская глаз с лица подсудимой, — но
как же Любовь?», думал он, услыхав ее ответ.
— Вы так и должны
были сказать, — опять-таки особенно мягко сказал председатель. — Отчество
как?
Привлеченные в качестве обвиняемых Маслова, Бочкова и Картинкин виновными себя не признали, объявив: Маслова — что она действительно
была послана Смельковым из дома терпимости, где она, по ее выражению, работает, в гостиницу «Мавританию» привезти купцу денег, и что, отперев там данным ей ключом чемодан купца, она взяла из него 40 рублей серебром,
как ей
было велено, но больше денег не брала, что могут подтвердить Бочкова и Картинкин, в присутствии которых она отпирала и запирала чемодан и брала деньги.
— В этом признаю. Только я думала,
как мне сказали, что они сонные, что от них ничего не
будет. Не думала и не хотела. Перед Богом говорю — не хотела, — сказала она.
Отношения Нехлюдова к Катюше
были вот
какие...
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет
был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только
как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию,
быть его женой,
были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Но она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам не зная того, любил Катюшу,
как любят невинные люди, и его любовь
была главной защитой от падения и для него и для нее.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что это так должно
быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время,
как это
было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она?
как живет? не выходит ли замуж? Но Тихон
был так почтителен и вместе строг, так твердо настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все
были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился в прошлом году.
Она,
как и прежде,
была в чистом белом фартуке.
Он чувствовал, что влюблен, но не так,
как прежде, когда эта любовь
была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он
был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он
был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
В Нехлюдове,
как и во всех людях,
было два человека.
Дороги до церкви не
было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся
как дома у тетушек, велел оседлать себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
Нехлюдову же
было удивительно,
как это он, этот дьячок, не понимает того, что всё, что здесь да и везде на свете существует, существует только для Катюши, и что пренебречь можно всем на свете, только не ею, потому что она — центр всего.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо
было поверить себе, но он не понял, что эта неловкость и стыд
были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит в нем его глупость, что надо делать,
как все делают.
Он догнал ее еще раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй
был совсем уже не такой,
как те первых два поцелуя: один бессознательный за кустом сирени и другой нынче утром в церкви. Этот
был страшен, и она почувствовала это.
Весь вечер он
был сам не свой: то входил к тетушкам, то уходил от них к себе и на крыльцо и думал об одном,
как бы одну увидать ее; но и она избегала его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида.
Она улыбнулась, только когда он улыбнулся, улыбнулась, только
как бы покоряясь ему, но в душе ее не
было улыбки, —
был страх.
Лампа всё еще горела, и Катюша опять сидела одна у стола,
как будто
была в нерешительности.
Он схватил ее,
как она
была в жесткой суровой рубашке с обнаженными руками, поднял ее и понес.
В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о себе — о том, осудят ли его и насколько, если узнают, о том,
как он с ней поступил, a не о том, что она испытывает и что с ней
будет.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком,
каким он считал себя. А ему нужно
было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого
было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и узнал, что Катюши уже не
было, что она скоро после его проезда отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и,
как слышали тетки, совсем испортилась, — у него защемило сердце.
Тетушки говорили, что она испортилась и
была развращенная натура, такая же,
как и мать.
И это суждение тетушек
было приятно ему, потому что
как будто оправдывало его.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек
был от такого признания и теперь думал только о том,
как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.
Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх,
как будто не он шел судить, но его вели в суд. В глубине души он чувствовал уже, что он негодяй, которому должно
быть совестно смотреть в глаза людям, а между тем он по привычке с обычными, самоуверенными движениями, вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.
В зале
были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала,
как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это,
как он потом узнал,
была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.