Неточные совпадения
С
тех пор ей всё стало постыло, и она только думала о
том, как бы ей избавиться от
того стыда, который ожидал ее, и она стала не только неохотно и дурно служить барышням, но, сама не
знала, как это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом раскаивалась, и попросила расчета.
Нехлюдов вспомнил о всех мучительных минутах, пережитых им по отношению этого человека: вспомнил, как один раз он думал, что муж
узнал, и готовился к дуэли с ним, в которой он намеревался выстрелить на воздух, и о
той страшной сцене с нею, когда она в отчаянии выбежала в сад к пруду с намерением утопиться, и он бегал искать ее.
«И извозчики
знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним, и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в
ту ни в другую сторону, не мог решить его.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых,
то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не
знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще
то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Разумеется, она не могла
знать, что она встретит его, но одна мысль о
том, что она могла любить кого-нибудь прежде, оскорбляла его.
Это был Петр Герасимович (Нехлюдов никогда и не
знал и даже немного хвастал
тем, что не
знает его фамилии), бывший учитель детей его сестры.
В сделанный перерыв из этой залы вышла
та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца, не имевшего на это имущество никакого права, — это
знали и судьи, а
тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход был такой, что нельзя было не отнять имущество у старушки и не отдать его дельцу.
Сущность дела об отравлении он
знал в общих чертах и составил уже план речи, но ему нужны были еще некоторые данные, и их
то он теперь поспешно и выписывал из дела.
«Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между
тем он уже без всякого сомнения
знал, что это была она,
та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Евфимья Бочкова показала, что она ничего не
знает о пропавших деньгах, и что она и в номер купца не входила, а хозяйничала там одна Любка, и что если что и похищено у купца,
то совершила похищение Любка, когда она приезжала с купцовым ключом за деньгами.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием
того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед
тем, что могла сделать
та Маслова, которую он
знал невинной и прелестной девочкой 10 лет
тому назад.
— Я не
знаю. Почем я
знаю, — отвечала Маслова, испуганно оглянувшись вокруг себя и на мгновение остановившись взглядом на Нехлюдове: — кого хотел,
того приглашал.
— Что говорила? Ничего я не говорила. Что было,
то я всё рассказала, и больше ничего не
знаю. Что хотите со мной делайте. Не виновата я, и всё.
Когда он был девственником и хотел остаться таким до женитьбы,
то родные его боялись за его здоровье, и даже мать не огорчилась, а скорее обрадовалась, когда
узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища.
Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в
том, что он любит, и когда он был убежден в
том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен,
зная это и радуясь этому и смутно
зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
В промежутке между ранней и поздней обедней Нехлюдов вышел из церкви. Народ расступался перед ним и кланялся. Кто
узнавал его, кто спрашивал: «чей это?» На паперти он остановился. Нищие обступили его, он роздал
ту мелочь, которая была в кошельке, и спустился со ступеней крыльца.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не только к нему, — он
знал это, — но любви ко всем и ко всему, не только хорошему, что только есть в мире, — к
тому нищему, с которым она поцеловалась.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его,
знал, что
то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая. Он
знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов
знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро, тепло, и
тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом, слышны были странные звуки: это ломался лед.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль, на чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала себе в кровь ногу,
то он, вызвавшись сделать ей перевязку, ни минуты не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна
знала, что такие платки стоят не меньше 15 рублей дюжина) и сделал из него бинты для Сюзетки.
В
том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о себе — о
том, осудят ли его и насколько, если
узнают, о
том, как он с ней поступил, a не о
том, что она испытывает и что с ней будет.
В глубине, в самой глубине души он
знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о
том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для
того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом
узнал, была свидетельница, хозяйка
того заведения, в котором жила Маслова.
Ее спросили о
том, что она
знает по этому делу.
«
Узнала!» подумал он. И Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара. Но она не
узнала. Она спокойно вздохнула и опять стала смотреть на председателя. Нехлюдов вздохнул тоже. «Ах, скорее бы», думал он. Он испытывал теперь чувство, подобное
тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. Недобитая птица бьется в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть.
Она не только
знает читать и писать, она
знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей
тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Евфимья Бочкова повторяла
то, что она ничего не
знала и ни в чем не участвовала, и упорно указывала, как на виновницу всего, на Маслову. Симон только повторил несколько раз...
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь
тому, что можно уйти, и, не
зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
— Главное дело в
том, что прислуга не могла
знать о деньгах, если бы Маслова не была с ними согласна, — сказал приказчик еврейского типа.
По всему
тому, что происходило на судебном следствии, и по
тому, как
знал Нехлюдов Маслову, он был убежден, что она не виновна ни в похищении ни в отравлении, и сначала был и уверен, что все признают это; но когда он увидал, что вследствие неловкой защиты купца, очевидно основанной на
том, что Маслова физически нравилась ему, чего он и не скрывал, и вследствие отпора на этом именно основании старшины и, главное, вследствие усталости всех решение стало склоняться к обвинению, он хотел возражать, но ему страшно было говорить за Маслову, — ему казалось, что все сейчас
узнают его отношения к ней.
— Прежде всего я буду вас просить, — сказал Нехлюдов, — о
том, чтобы никто не
знал, что я принимаю участие в этом деле.
Хотя Нехлюдов хорошо
знал и много paз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил
то, что
знал о жестокости этого человека, который, Бог
знает для чего, — так как он был богат и знатен, и ему не нужно было выслуживаться, — сек и даже вешал людей, когда был начальником края.
— Не правда ли? — обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его на подтверждение своего мнения о
том, что ни в чем так не виден характер людей, как в игре. Она видела на его лице
то сосредоточенное и, как ей казалось, осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела
узнать, чем оно вызвано.
Если бы Мисси должна была объяснить, что она разумеет под словами: «после всего, что было», она не могла бы ничего сказать определенного, а между
тем она несомненно
знала, что он не только вызвал в ней надежду, но почти обещал ей. Всё это были не определенные слова, но взгляды, улыбки, намеки, умолчания. Но она всё-таки считала его своим, и лишиться его было для нее очень тяжело.
Маслова достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон. Кораблева взяла купон, посмотрела и, хотя не
знала грамоте, поверила всё знавшей Хорошавке, что бумажка эта стоит 2 рубля 50 копеек, и полезла к отдушнику за спрятанной там склянкой с вином. Увидав это, женщины — не-соседки по нарам — отошли к своим местам. Маслова между
тем вытряхнула пыль из косынки и халата, влезла на нары и стала есть калач.
— А
то и здесь, — перебила ее Маслова. — Тоже и здесь попала я. Только меня привели, а тут партия с вокзала. Так тàк одолели, что не
знала, как отделаться. Спасибо, помощник отогнал. Один пристал так, что насилу отбилась.
— Ведь я
знаю, всё это — вино; вот я завтра скажу смотрителю, он вас проберет. Я слышу — пахнет, — говорила надзирательница. — Смотрите, уберите всё, а
то плохо будет, — разбирать вас некогда. По местам и молчать.
Первое чувство, испытанное Нехлюдовым на другой день, когда он проснулся, было сознание
того, что с ним что-то случилось, и прежде даже чем он вспомнил, что случилось, он
знал уже, что случилось что-то важное и хорошее.
«Если бы она только
знала, кто я,
то ни за что не принимала бы меня.
Да нет, если бы даже она и пошла теперь за меня, разве я мог бы быть не
то что счастлив, но спокоен,
зная, что
та тут в тюрьме и завтра, послезавтра пойдет с этапом на каторгу.
— И пропади они пропадом, эти самые половики, они мне и вовсе не нужны. Кабы я
знал, что столько из-за них докуки будет, так не
то что искать, а приплатил бы к ним красненькую, да и две бы отдал, только бы не таскали на допросы. Я на извозчиках рублей 5 проездил. А я же нездоров. У меня и грыжа и ревматизмы.
Председатель, так же как и вчера, изображал из себя беспристрастие и справедливость и подробно разъяснял и внушал присяжным
то, что они
знали и не могли не
знать. Так же, как вчера, делались перерывы, так же курили; так же судебный пристав вскрикивал: «суд идет», и так же, стараясь не заснуть, сидели два жандарма с обнаженным оружием, угрожая преступнику.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все
те, которые,
зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале,
то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Ужасно! Не
знаешь, чего тут больше — жестокости или нелепости. Но, кажется, и
то и другое доведено до последней степени».
— Ну, я не
знаю, папаши нет. Да зайдите, пожалуйста, — опять позвала она его из маленькой передней. — А
то обратитесь к помощнику, он теперь в конторе, с ним поговорите. Ваша как фамилия?
Начальник же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не
знали и не вникали в
то, в чем состоят догматы этой веры, и что означало всё
то, что совершалось в церкви, — верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство и сам царь верят в нее.
— Я
знаю, что вам трудно простить меня, — начал Нехлюдов, но опять остановился, чувствуя, что слезы мешают, — но если нельзя уже поправить прошлого,
то я теперь сделаю всё, что могу. Скажите…
— Вот кабы прежде адвокат бы хороший… — перебила она его. — А
то этот мой защитник дурачок совсем был. Всё мне комплименты говорил, — сказала она и засмеялась. — Кабы тогда
знали, что я вам знакома, другое б было. А
то что? Думают все — воровка.
— Хорошо, я сделаю,
узнаю, — сказал Нехлюдов, всё более и более удивляясь ее развязности. — Но мне о своем деле хотелось поговорить с вами. Вы помните, что я вам говорил
тот раз? — сказал он.
—
Знаю,
знаю, но что же теперь делать? — сказал Нехлюдов. — Теперь я решил, что не оставлю тебя, — повторил он, — и что сказал,
то сделаю.