Неточные совпадения
Тот животный человек, который
жил в нем, не только поднял теперь
голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был
в первый приезд свой и даже сегодня утром
в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один
в его душе.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной,
в шелку и бархате, толстой женщины, которая,
в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на
голой до локтя руке, сидела
в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения,
в котором
жила Маслова.
Тот, мужик, убил
в минуту раздражения, и он разлучен с женою, с семьей, с родными, закован
в кандалы и с бритой
головой идет
в каторгу, а этот сидит
в прекрасной комнате на гауптвахте, ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет
жить попрежнему, только сделавшись особенно интересным.
«Я
жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни», мелькнуло у него
в голове в то время, как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила
в комнату.
Неточные совпадения
В голове его мелькал какой-то рай,
в котором
живут добродетельные люди, делают добродетельные дела и достигают добродетельных результатов.
Он спал на
голой земле и только
в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под
головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил
в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи
жилы.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч
живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились
в его
голове, ослепляя его своим светом.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим
жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
— Нехорошо, нехорошо, — сказал Собакевич, покачав
головою. — Вы посудите, Иван Григорьевич: пятый десяток
живу, ни разу не был болен; хоть бы горло заболело, веред или чирей выскочил… Нет, не к добру! когда-нибудь придется поплатиться за это. — Тут Собакевич погрузился
в меланхолию.