Неточные совпадения
Так прожила Маслова семь лет. За это время она переменила два
дома и один раз
была в больнице. На седьмом году ее пребывания
в доме терпимости и на восьмом году после первого падения, когда ей
было 26 лет, с ней случилось то, за что ее посадили
в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания
в тюрьме с убийцами и воровками.
Нынче утром он получил записку от швейцарки-гувернантки, жившей у них
в доме летом и теперь проезжавшей с юга
в Петербург, что она
будет в городе между тремя и шестью часами ждать его
в гостинице «Италия».
Они провожали товарища, много
пили и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам
в тот самый
дом,
в котором шесть месяцев тому назад еще
была Маслова, так что именно дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
3) По возвращении Смелькова из
дома терпимости
в гостиницу «Мавритания» вместе с проституткой Любкой сия последняя, по совету коридорного Картинкина, дала
выпить Смелькову
в рюмке коньяка белый порошок, полученный ею от Картинкина.
Привлеченные
в качестве обвиняемых Маслова, Бочкова и Картинкин виновными себя не признали, объявив: Маслова — что она действительно
была послана Смельковым из
дома терпимости, где она, по ее выражению, работает,
в гостиницу «Мавританию» привезти купцу денег, и что, отперев там данным ей ключом чемодан купца, она взяла из него 40 рублей серебром, как ей
было велено, но больше денег не брала, что могут подтвердить Бочкова и Картинкин,
в присутствии которых она отпирала и запирала чемодан и брала деньги.
После чая стали по скошенному уже лужку перед
домом играть
в горелки. Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с Катюшей. Нехлюдову всегда
было приятно видеть Катюшу, но ему и
в голову не приходило, что между ним и ею могут
быть какие-нибудь особенные отношения.
Катюше
было много дела по
дому, но она успевала всё переделать и
в свободные минуты читала.
Дороги до церкви не
было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как
дома у тетушек, велел оседлать себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся
в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце,
в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь
в спальне у теток и Катюша
в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе
было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая
была в ста шагах под кручью перед
домом, слышны
были странные звуки: это ломался лед.
Она не только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая
в себе зародыши преступности,
была воспитана
в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает
в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным,
в последнее время исследованным наукой,
в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Он вспомнил об обеде Корчагиных и взглянул на часы.
Было еще не поздно, и он мог
поспеть к обеду. Мимо звонила конка. Он пустился бежать и вскочил
в нее. На площади он соскочил, взял хорошего извозчика и через десять минут
был у крыльца большого
дома Корчагиных.
Нынче же, удивительное дело, всё
в этом
доме было противно ему — всё, начиная от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной.
Это
было тем более отвратительно, что
в этой же комнате три месяца тому назад лежала эта женщина, ссохшаяся, как мумия, и всё-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом, который ничем нельзя
было заглушить, не только всю комнату, но и весь
дом.
От прокурора Нехлюдов поехал прямо
в дом предварительного заключения. Но оказалось, что никакой Масловой там не
было, и смотритель объяснил Нехлюдову, что она должна
быть в старой пересыльной тюрьме. Нехлюдов поехал туда.
Расстояние от
дома предварительного заключения до пересыльного замка
было огромное, и приехал Нехлюдов
в замок уже только к вечеру.
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту,
в котором они производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это
был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его и сказал, что по пропуску
в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
— Пожалуйте завтра. Завтра
в 10 часов свидание разрешается всем; вы приезжайте, и сам смотритель
будет дома. Тогда свидание можете иметь
в общей, а если смотритель разрешит, то и
в конторе.
Накануне
был первый теплый весенний дождь. Везде, где не
было мостовой, вдруг зазеленела трава; березы
в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и тополя расправляли свои длинные пахучие листья, а
в домах и магазинах выставляли и вытирали рамы. На толкучем рынке, мимо которого пришлось проезжать Нехлюдову, кишела около выстроенных
в ряд палаток сплошная толпа народа, и ходили оборванные люди с сапогами под мышкой и перекинутыми через плечо выглаженными панталонами и жилетами.
Несколько человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли тут на этом повороте к тюрьме, шагах
в ста от нее. Справа
были невысокие деревянные строения, слева двухэтажный
дом с какой-то вывеской. Само огромное каменное здание тюрьмы
было впереди, и к нему не подпускали посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад и вперед, строго окрикивая тех, которые хотели обойти его.
Всё
было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим надзирателем, перед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались
в этом
доме.
С этим чувством сознания своего долга он выехал из
дома и поехал к Масленникову — просить его разрешить ему посещения
в остроге, кроме Масловой, еще и той старушки Меньшовой с сыном, о которой Маслова просила его. Кроме того, он хотел просить о свидании с Богодуховской, которая могла
быть полезна Масловой.
Подъезжая к
дому Масленникова, Нехлюдов увидал у крыльца несколько экипажей: пролетки, коляски и кареты, и вспомнил, что как раз нынче
был тот приемный день жены Масленникова,
в который он просил его приехать.
— Шикарный немец, — говорил поживший
в городе и читавший романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка
была в большом
доме, я гостей возил тоже; с еклектрической искрой.
В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
С приятным сознанием своей твердости против доводов управляющего и готовности на жертву для крестьян Нехлюдов вышел из конторы, и, обдумывая предстоящее дело, прошелся вокруг
дома, по цветникам, запущенным
в нынешнем году (цветник
был разбит против
дома управляющего), по зарастающему цикорием lawn-tennis’y и по липовой алее, где он обыкновенно ходил курить свою сигару, и где кокетничала с ним три года тому назад гостившая у матери хорошенькая Киримова.
Он приехал
в Паново рано утром, и первое, что поразило его, когда он въехал во двор,
был вид запустения и ветхости,
в которой
были все постройки и
в особенности
дом.
Лиственница, которая
была посажена Софьей Ивановной около
дома и
была тогда
в кол,
была теперь большое дерево, годное на бревно, всё одетое желто-зеленой, нежно-пушистой хвоей.
Он вспомнил всё, что он видел нынче: и женщину с детьми без мужа, посаженного
в острог за порубку
в его, Нехлюдовском, лесу, и ужасную Матрену, считавшую или, по крайней мере, говорившую, что женщины их состояния должны отдаваться
в любовницы господам; вспомнил отношение ее к детям, приемы отвоза их
в воспитательный
дом, и этот несчастный, старческий, улыбающийся, умирающий от недокорма ребенок
в скуфеечке; вспомнил эту беременную, слабую женщину, которую должны
были заставить работать на него за то, что она, измученная трудами, не усмотрела за своей голодной коровой.
Нехлюдов с утра вышел из
дома, выбрал себе недалеко от острога
в первых попавшихся, очень скромных и грязноватых меблированных комнатах помещение из двух номеров и, распорядившись о том, чтобы туда
были перевезены отобранные им из
дома вещи, пошел к адвокату.
«И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно
быть, что
в то время, как
дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их
в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на этот
дом.
— Так я оставлю en blanc [пробел] что тебе нужно о стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты не думай, что я злая. Они все препротивные, твои protégées, но je ne leur veux pas de mal. [я им зла не желаю.] Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно
будь дома. Услышишь Кизеветера. И мы помолимся. И если ты только не
будешь противиться, ça vous fera beaucoup de bien. [это тебе принесет большую пользу.] Я ведь знаю, и Элен и вы все очень отстали
в этом. Так до свиданья.
Сын же Владимира Васильевича — добродушный, обросший бородой
в 15 лет и с тех пор начавший
пить и развратничать, что он продолжал делать до двадцатилетнего возраста, —
был изгнан из
дома за то, что он нигде не кончил курса и, вращаясь
в дурном обществе и делая долги, компрометировал отца.
Адвокат сказал кучеру куда ехать, и добрые лошади скоро подвезли Нехлюдова к
дому, занимаемому бароном. Барон
был дома.
В первой комнате
был молодой чиновник
в вицмундире, с чрезвычайно длинной шеей и выпуклым кадыком и необыкновенно легкой походкой, и две дамы.
Он служил на Кавказе, где он получил этот особенно лестный для него крест за то, что под его предводительством тогда русскими мужиками, обстриженными и одетыми
в мундиры и вооруженными ружьями со штыками,
было убито более тысячи людей, защищавших свою свободу и свои
дома и семьи.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами,
было существо совершенно чуждое отцу,
в особенности потому, что оно
было ведено совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него жизнь
дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.
Это
был крестьянин, у отца которого отняли его
дом совершенно незаконно, которой потом
был в солдатах и там пострадал зa то, что влюбился
в любовницу офицера.
Рагожинские приехали одни, без детей, — детей у них
было двое: мальчик и девочка, — и остановились
в лучшем номере лучшей гостиницы. Наталья Ивановна тотчас же поехала на старую квартиру матери, но, не найдя там брата и узнав от Аграфены Петровны, что он переехал
в меблированные комнаты, поехала туда. Грязный служитель, встретив ее
в темном, с тяжелым запахом, днем освещавшемся коридоре, объявил ей, что князя нет
дома.
Народа
было мало на улицах, и те, кто
были, старались итти
в тени
домов.
17-го августа, — значилось
в записке, — я отправлен один с уголовными. Неверов
был со мной и повесился
в Казани,
в сумасшедшем
доме. Я здоров и бодр и надеюсь на всё хорошее. Все обсуживали положение Петлина и причины самоубийства Неверова. Крыльцов же с сосредоточенным видом молчал, глядя перед собой остановившимися блестящими глазами.
Перед
домом и за
домом был сад,
в котором среди облетевших, торчащих голыми сучьями осин и берез густо и темно зеленели
ели, сосны и пихты.
Эта тонкая лесть и вся изящно-роскошная обстановка жизни
в доме генерала сделали то, что Нехлюдов весь отдался удовольствию красивой обстановки, вкусной пищи и легкости и приятности отношений с благовоспитанными людьми своего привычного круга, как будто всё то, среди чего он жил
в последнее время,
был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности.