Неточные совпадения
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во
всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во
всем, от одежды
до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше
всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Больше
всего народа было около залы гражданского отделения, в которой шло то дело, о котором говорил представительный господин присяжным, охотник
до судейских дел.
Задняя же часть
вся занята была скамьями, которые, возвышаясь один ряд над другим, шли
до задней стены.
Нехлюдов вернулся в суд, снял пальто и пошел наверх. В первом же коридоре он встретил Фанарина. Он остановил его и сказал, что имеет
до него дело. Фанарин знал его в лицо и по имени и сказал, что очень рад сделать
всё приятное.
Нынче же, удивительное дело,
всё в этом доме было противно ему —
всё, начиная от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола
до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной.
Ему показалось, что она неестественно сжала рот, чтобы удержать слезы. Ему стало совестно и больно, что он огорчил ее, но он знал, что малейшая слабость погубит его, т. е. свяжет. А он нынче боялся этого больше
всего, и он молча дошел с ней
до кабинета княгини.
Когда же он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной, как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому ненужные половики, мы
все достаточные, богатые, образованные люди, не то что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины, которые довели этого мальчика
до его теперешнего положения, а хотим поправить дело тем, что будем казнить этого мальчика.
Действительно, Екатерина Маслова находилась там. Прокурор забыл, что месяцев шесть тому назад жандармами, как видно, было возбуждено раздутое
до последней степени политическое дело, и
все места дома предварительного заключения были захвачены студентами, врачами, рабочими, курсистками и фельдшерицами.
До этой ночи, пока она надеялась на то, что он заедет, она не только не тяготилась ребенком, которого носила под сердцем, но часто удивленно умилялась на его мягкие, а иногда порывистые движения в себе. Но с этой ночи
всё стало другое. И будущий ребенок стал только одной помехой.
Все люди, с которыми она сходилась, — женщины — старались через нее добыть денег, мужчины, начиная с старого станового и
до тюремных надзирателей, — смотрели на нее как на предмет удовольствия.
— «Ангелов творче и Господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», добрался он наконец
до остановки,
всё с большим и большим свистом повторяя слово Иисусе, придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно колено, поклонился в землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
— Как бы жестока ты ни говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую, —
весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, — не можешь себе представить,
до какой степени я чувствую свою вину перед тобою!..
— Разумеется, mon cher, [дорогой мой,] я
всё готов для тебя сделать, — дотрагиваясь обеими руками
до его колен, сказал Масленников, как бы желая смягчить свое величие, — это можно, но, видишь ли, я калиф на час.
— Да я и не отказываюсь, но хочу приберечь
всю свою щедрость
до аллегри. Там я выкажу себя уже во
всей силе.
— Своего?! — с презрительной усмешкой сказал старик. — У меня земли на 3 души, а нынче
всего 8 копен собрали, —
до Рожества не хватило.
— Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще
до заговенья
всё забрали, а подати не плачены.
— Какой уж корм! Только пример один. Известное дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только
до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, —
всё как должно. Умная женщина была.
Черная туча совсем надвинулась, и стали видны уже не зарницы, а молнии, освещавшие
весь двор и разрушающийся дом с отломанными крыльцами, и гром послышался уже над головой.
Все птицы притихли, но зато зашелестили листья, и ветер добежал
до крыльца, на котором сидел Нехлюдов, шевеля его волосами. Долетела одна капля, другая, забарабанило по лопухам, железу крыши, и ярко вспыхнул
весь воздух;
всё затихло, и не успел Нехлюдов сосчитать три, как страшно треснуло что-то над самой головой и раскатилось по небу.
Всё это так неприятно своим очевидным безумием, которого он когда-то был участником, показалось Нехлюдову после впечатлений деревенской нужды, что он решил переехать на другой же день в гостиницу, предоставив Аграфене Петровне убирать вещи, как она это считала нужным,
до приезда сестры, которая распорядится окончательно
всем тем, что было в доме.
Такие же были два красильщика в фартуках и опорках на босу ногу,
все от головы
до пяток измазанные краской, встретившиеся Нехлюдову.
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но
всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил
до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни.
— Так я оставлю en blanc [пробел] что тебе нужно о стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты не думай, что я злая. Они
все препротивные, твои protégées, но je ne leur veux pas de mal. [я им зла не желаю.] Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно будь дома. Услышишь Кизеветера. И мы помолимся. И если ты только не будешь противиться, ça vous fera beaucoup de bien. [это тебе принесет большую пользу.] Я ведь знаю, и Элен и вы
все очень отстали в этом. Так
до свиданья.
Главные качества графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг этого, состояли в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и писать их без орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно представителен и, где нужно было, мог являть вид не только гордости, но неприступности и величия, а где нужно было, мог быть подобострастен
до страстности и подлости; в-третьих, в том, что у него не было никаких общих принципов или правил, ни лично нравственных ни государственных, и что он поэтому со
всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со
всеми несогласен.
Но когда прошло известное время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за существование, точно такие же, как и он, научившиеся писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти в отставку, то
всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный человек, но очень ограниченный и мало образованный, хотя и очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах
до уровня передовых статей самых пошлых консервативных газет.
— Уж позволь мне знать лучше тебя, — продолжала тетка. — Видите ли, — продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, —
всё вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали
до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.
— Да я-то не знала. Думаю — я выдала. Хожу, хожу от стены
до стены, не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу — шепчет кто-то мне на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать. Хочу заснуть — не могу, хочу не думать — тоже не могу. Вот это было ужасно! — говорила Лидия,
всё более и более волнуясь, наматывая на палец прядь волос и опять разматывая ее и
всё оглядываясь.
Четвертое дело это состояло в разрешении вопроса о том, что такое, зачем и откуда взялось это удивительное учреждение, называемое уголовным судом, результатом которого был тот острог, с жителями которого он отчасти ознакомился, и
все те места заключения, от Петропавловской крепости
до Сахалина, где томились сотни, тысячи жертв этого удивительного для него уголовного закона.
Вагон, в котором было место Нехлюдова, был
до половины полон народом. Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики, женщины, жены рабочих, был солдат, были две барыни: одна молодая, другая пожилая с браслетами на оголенной руке и строгого вида господин с кокардой на черной фуражке.
Все эти люди, уже успокоенные после размещения, сидели смирно, кто щелкая семечки, кто куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры с соседями.
— Нет, дедушка, мой — не такой человек. Не то что глупостей каких, он как красная девушка. Денежки
все до копеечки домой посылает. А уж девчонке рад, рад был, что и сказать нельзя, — сказала женщина, улыбаясь.
На
всей этой кучке, от толстой барыни
до кучера, поддерживавшего рукой полы длинного кафтана, лежала печать спокойной самоуверенности и избытка.
Нехлюдов, не желая встречаться с тем, чтоб опять прощаться, остановился, не доходя
до двери станции, ожидая прохождения
всего шествия. Княгиня с сыном, Мисси, доктор и горничная проследовали вперед, старый же князь остановился позади с свояченицей, и Нехлюдов, не подходя близко, слышал только отрывочные французские фразы их разговора. Одна из этих фраз, произнесенная князем, запала, как это часто бывает, почему-то в память Нехлюдову, со
всеми интонациями и звуками голоса.
Рабочие — их было человек 20 — и старики и совсем молодые,
все с измученными загорелыми сухими лицами, тотчас же, цепляя мешками за лавки, стены и двери, очевидно чувствуя себя вполне виноватыми, пошли дальше через вагон, очевидно, готовые итти
до конца света и сесть куда бы ни велели, хоть на гвозди.
Нехлюдов чувствовал себя во
всё время путешествия в том возбужденном состоянии, в котором он невольно делался участливым и внимательным ко
всем людям, от ямщика и конвойного солдата
до начальника тюрьмы и губернатора,
до которых имел дело.
В религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не думал о метафизических вопросах, о начале
всех начал, о загробной жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой, в которой он
до сих пор не встречал надобности. Ему никакого дела не было
до того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в 6 дней.
Делать
всё для масс народа, а не ждать ничего от них; массы составляют объект нашей деятельности, но не могут быть нашими сотрудниками
до тех пор, пока они инертны, как теперь, — начал он, как будто читал лекцию.
В соседней камере послышались голоса начальства.
Всё зaтихло, и вслед за этим вошел старшой с двумя конвойными. Это была поверка. Старшой счел
всех, указывая на каждого пальцем. Когда дошла очередь
до Нехлюдова, он добродушно-фамильярно сказал ему...
Всё это были как будто нарочно выдуманные учреждения для произведения сгущенного
до последней степени такого разврата и порока, которого нельзя было достигнуть ни при каких других условиях, с тем чтобы потом распространить в самых широких размерах эти сгущенные пороки и разврат среди
всего народа.
Сотни тысяч людей ежегодно доводились
до высшей степени развращения, и когда они были вполне развращены, их выпускали на волю, для того чтобы они разносили усвоенное ими в тюрьмах развращение среди
всего народа.
Только при особенном культивировании порока, как оно производится в этих учреждениях, можно было довести русского человека
до того состояния,
до которого он был доведен в бродягах, предвосхитивших новейшее учение Ницше и считающих
всё возможным и ничто не запрещенным и распространяющих это учение сначала между арестантами, а потом между
всем народом.
Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге; что его зятю, например, да и
всем тем судейским и чиновникам, начиная от пристава
до министра, не было никакого дела
до справедливости или блага народа, о которых они говорили, а что
всем нужны были только те рубли, которые им платили за то, чтобы они делали
всё то, из чего выходит это развращение и страдание.
Но из
всего этого вышло только то, что нуждающиеся и корыстные люди, сделав себе профессию из этого мнимого наказания и исправления людей, сами развратились
до последней степени и не переставая развращают и тех, которых мучают.