Неточные совпадения
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что
весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты
до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Шли они по ровному месту три года и три дня, и
всё никуда прийти не могли. Наконец, однако, дошли
до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.
— И тех из вас, которым ни
до чего дела нет, я буду миловать; прочих же
всех — казнить.
Услыхал князь бестолковую пальбу бестолкового одоевца и долго терпел, но напоследок не стерпел: вышел против бунтовщиков собственною персоною и, перепалив
всех до единого, возвратился восвояси.
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг
всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни
до чего подходящего все-таки не доискались.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них
до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку называли свинопасом.
Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.
Вести о «глуповском нелепом и смеха достойном смятении» достигли наконец и
до начальства. Велено было «беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить, а которые есть у нее сообщники, то и тех, сыскав, представить же, а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в реке занапрасно не утапливали и с раската звериным обычаем не сбрасывали». Но известия о назначении нового градоначальника
все еще не получалось.
Догадку эту отчасти оправдывает то обстоятельство, что в глуповском архиве
до сих пор существует листок, очевидно принадлежавший к полной биографии Двоекурова и
до такой степени перемаранный, что, несмотря на
все усилия, издатель «Летописи» мог разобрать лишь следующее: «Имея немалый рост… подавал твердую надежду, что…
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила не в названии, а в той сущности, которую преследует проект и которая есть не что иное, как «рассмотрение наук», то очевидно, что, покуда царствует потребность в «рассмотрении»,
до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой
все значение воспитательного документа.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив
до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и к довершению
всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
— И доколе не растерзали ее псы,
весь народ изгиб
до единого! — заключил батюшка свой рассказ.
Как и
все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь с прискорбием; но мало-помалу он
до того вник в нее, что не только смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.
Молодые
все до одного разбежались.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел
до того, что помаленьку опутал ею
весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти
весь город, так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую в одной рубахе впереди
всех с вилами в руках, то"злопыхательное"сердце его
до такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл и о силе данной им присяги, и о цели своего прибытия.
До первых чисел июля
все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом такие тихие, теплые и благовременные, что
все растущее с неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что также было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
Хотя был
всего девятый час в начале, но небо
до такой степени закрылось тучами, что на улицах сделалось совершенно темно.
Выступил тут вперед один из граждан и, желая подслужиться, сказал, что припасена у него за пазухой деревянного дела пушечка малая на колесцах и гороху сушеного запасец небольшой. Обрадовался бригадир этой забаве несказанно, сел на лужок и начал из пушечки стрелять. Стреляли долго, даже умучились, а
до обеда
все еще много времени остается.
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился
до безобразия. Стал говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал
всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.
За десять лет
до прибытия в Глупов он начал писать проект"о вящем [Вящий (церковно-славянск.) — большой, высший.] армии и флотов по
всему лицу распространении, дабы через то возвращение (sic) древней Византии под сень российския державы уповательным учинить", и каждый день прибавлял к нему по одной строчке.
Вообще во
всей истории Глупова поражает один факт: сегодня расточат глуповцев и уничтожат их
всех до единого, а завтра, смотришь, опять появятся глуповцы и даже, по обычаю, выступят вперед на сходках так называемые «старики» (должно быть, «из молодых, да ранние»).
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти
до исступления. Дни и ночи он
все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Более
всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти
до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
А Бородавкин
все маневрировал да маневрировал и около полдён достиг
до слободы Негодницы, где сделал привал. Тут
всем участвующим в походе роздали по чарке водки и приказали петь песни, а ввечеру взяли в плен одну мещанскую девицу, отлучившуюся слишком далеко от ворот своего дома.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали
все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю
до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Полезли люди в трясину и сразу потопили
всю артиллерию. Однако сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему было уж не
до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев, что пушки,
до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и как бы угрожая последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во
все щели, — нет никого! Это
до того его озадачило, что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Обыкновенно Бородавкин, напившись утром чаю, кликал клич; сбегались оловянные солдатики, мгновенно наливались кровью и во
весь дух бежали
до места.
Из
всех этих слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что в этом не только не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный
до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
Стало быть,
все дело заключалось в недоразумении, и это оказывается тем достовернее, что глуповцы даже и
до сего дня не могут разъяснить значение слова"академия", хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом (см. в полном собрании прокламаций № 1089).
В довершение
всего глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки столько, что цена на эти продукты упала
до невероятности. Последовал экономический кризис, и не было ни Молинари, ни Безобразова, чтоб объяснить, что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных металлов и мехов не получали обыватели в обмен за свои продукты, но не на что было купить даже хлеба.
Однако
до 1790 года дело
все еще кой-как шло.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с!
Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и
до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не спросил себя, какое кому дело
до того, что градоначальник спит на леднике, а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился.
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать, не сделаются ли
все кредиторы разумными? И ждут
до сего дня.
Во-первых, они окружили себя целою сетью доносов, посредством которых
до сведения Грустилова доводился всякий слух, к посрамлению его чести относящийся; во-вторых, они заинтересовали в свою пользу Пфейфершу, посулив ей часть так называемого посумного сбора (этим сбором облагалась каждая нищенская сума́; впоследствии он лег в основание
всей финансовой системы города Глупова).
Это
до того подействовало на Линкина, что он сейчас же не только сознался во
всем, но даже много прибавил такого, чего никогда и не бывало.
Председатель вставал с места и начинал корчиться; примеру его следовали другие; потом мало-помалу
все начинали скакать, кружиться, петь и кричать и производили эти неистовства
до тех пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц.
Молча указывали они на вытянутые в струну дома свои, на разбитые перед этими домами палисадники, на форменные казакины, в которые однообразно были обмундированы
все жители
до одного, — и трепетные губы их шептали:"Сатана!"
Но что весьма достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по
всей картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянья и судороги злодеев, для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается, что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который
до того всякое естество в себе победил, что и на сии неслыханные истязания хладным и непонятливым оком взирать может".
—
Все вы так на досуге говорите, — настаивал на своем начальник, — а дойди
до дела, так никто и пальцем для меня не пожертвует.
Прямая линия соблазняла его не ради того, что она в то же время есть и кратчайшая — ему нечего было делать с краткостью, — а ради того, что по ней можно было
весь век маршировать и ни
до чего не домаршироваться.
Еще задолго
до прибытия в Глупов он уже составил в своей голове целый систематический бред, в котором,
до последней мелочи, были регулированы
все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии. На основании этого бреда вот в какой приблизительно форме представлялся тот город, который он вознамерился возвести на степень образцового.
До сих пор фантазия его шла
все прямо,
все по ровному месту.
За неделю
до Петрова дня он объявил приказ:
всем говеть.
Все были налицо,
все до единого: взрослые и сильные рубили и ломали; малолетние и слабосильные сгребали мусор и свозили его к реке.
Щепки, навоз, солома, мусор —
все уносилось быстриной в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев с удивлением, доходящим
до испуга, следил"непонятливым"оком за этим почти волшебным исчезновением его надежд и намерений.
К вечеру разлив был
до того велик, что не видно было пределов его, а вода между тем
все еще прибывала и прибывала.
Но так как Глупов
всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч., суть совершенно голодные и притом
до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова.
Происходили беспрерывные совещания по ночам; там и сям прорывались одиночные случаи нарушения дисциплины; но
все это было как-то
до такой степени разрозненно, что в конце концов могло самою медленностью процесса возбудить подозрительность даже в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.