Неточные совпадения
Люди считали, что священно и важно не
это весеннее утро, не
эта красота мира Божия, данная
для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, чтò они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом.
Сыщица сделала угощение
для тетки и, напоив Маслову, предложила ей поступить в хорошее, лучшее в городе заведение, выставляя перед ней все выгоды и преимущества
этого положения.
В конце же недели поездка в государственное учреждение — участок, где находящиеся на государственной службе чиновники, доктора — мужчины, иногда серьезно и строго, а иногда с игривой веселостью, уничтожая данный от природы
для ограждения от преступления не только людям, но и животным стыд, осматривали
этих женщин и выдавали им патент на продолжение тех же преступлений, которые они совершали с своими сообщниками в продолжение недели.
Причина
эта заключалась не в том, что он 10 лет тому назад соблазнил Катюшу и бросил ее,
это было совершенно забыто им, и он не считал
это препятствием
для своей женитьбы; причина
эта была в том, что у него в
это самое время была с замужней женщиной связь, которая, хотя и была разорвана теперь с его стороны, не была еще признана разорванной ею.
И женщина
эта вовлекла его в связь, которая с каждым днем делалась
для Нехлюдова всё более и более захватывающей и вместе с тем всё более и более отталкивающей.
И
это понимание его, т. е. признание его высоких достоинств, свидетельствовало
для Нехлюдова об ее уме и верности суждения.
Против же женитьбы на Мисси в частности было, во-первых, то, что очень вероятно можно бы было найти девушку имеющую еще гораздо больше достоинств, чем Мисси, и потому более достойную его, и, во-вторых, то, что ей было 27 лет, и потому, наверное, у нее были уже прежние любови, — и
эта мысль была мучительной
для Нехлюдова.
Он откладывал дело о скопцах за отсутствием совсем неважного и ненужного
для дела свидетеля только потому, что дело
это, слушаясь в суде, где состав присяжных был интеллигентный, могло кончиться оправданием. По уговору же с председателем дело
это должно было перенестись на сессию уездного города, где будут больше крестьяне, и потому больше шансов обвинения.
Секретарь сидел на противоположном конце возвышения и, подготовив все те бумаги, которые могут понадобиться
для чтения, просматривал запрещенную статью, которую он достал и читал вчера. Ему хотелось поговорить об
этой статье с членом суда с большой бородой, разделяющим его взгляды, и прежде разговора хотелось ознакомиться с нею.
Председатель шептался в
это время с членом налево и не слыхал того, что говорила Маслова, но
для того, чтобы показать, что он всё слышал, он повторил ее последние слова.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были
для него не женщины, а люди. Но случилось, что в
это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Но не только присутствие и близость Катюши производили
это действие на Нехлюдова;
это действие производило на него одно сознание того, что есть
эта Катюша, а
для нее, что есть Нехлюдов.
Но она напрасно боялась
этого: Нехлюдов, сам не зная того, любил Катюшу, как любят невинные люди, и его любовь была главной защитой от падения и
для него и
для нее.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что
это так должно быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как
это было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь не только простительна, но и необходима
для нас. Мы и ведем ее».
Нехлюдов заехал к тетушкам потому, что имение их было по дороге к прошедшему вперед его полку, и потому, что они его очень об
этом просили, но, главное, заехал он теперь
для того, чтобы увидать Катюшу.
Может быть, в глубине души и было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но он не сознавал
этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему было так хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда незаметно
для него окружавших его атмосферой любви и восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой осталось такое приятное воспоминание.
Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда
эта любовь была
для него тайной, и он сам не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная
это и радуясь
этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Всю жизнь потом
эта заутреня осталась
для Нехлюдова одним из самых светлых и сильных воспоминаний.
Нехлюдову же было удивительно, как
это он,
этот дьячок, не понимает того, что всё, что здесь да и везде на свете существует, существует только
для Катюши, и что пренебречь можно всем на свете, только не ею, потому что она — центр всего.
Для нее блестело золото иконостаса и горели все свечи на паникадиле и в подсвечниках,
для нее были
эти радостные напевы: «Пасха Господня, радуйтесь, людие».
И Катюша, ему казалось, понимала, что всё
это для нее.
Такой минутой была
для Нехлюдова
эта ночь Светло-Христова Воскресения.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать
для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать
это.
Тетушки не видали еще таких и не знали, что у
этого Шенбока было 200 тысяч долгу, которые — он знал — никогда не заплатятся, и что поэтому 25 рублей меньше или больше не составляли
для него расчета.
В душе Нехлюдова в
этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно — жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того, что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели; другое — сознание того, что им сделано что-то очень дурное, и что
это дурное нужно поправить, и поправить не
для нее, а
для себя.
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том, что надо дать ей денег, не
для нее, не потому, что ей
эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за
это. Он и дал ей
эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
Беседа с адвокатом и то, что он принял уже меры
для защиты Масловой, еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове. И ему стало уныло и всё показалось мрачно. «Нет,
это я обдумаю после, — сказал он себе, — а теперь, напротив, надо развлечься от тяжелых впечатлений».
Хотя Нехлюдов хорошо знал и много paз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его
это красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся
эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил то, что знал о жестокости
этого человека, который, Бог знает
для чего, — так как он был богат и знатен, и ему не нужно было выслуживаться, — сек и даже вешал людей, когда был начальником края.
— Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. — Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что
это очень тяжело
для людей с сердцем, — сказала она по-французски.
— Филипп, вы не ту гардину, — у большого окна, — страдальчески проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за те усилия, которые ей нужно было сделать, чтобы выговорить
эти слова, и тотчас же
для успокоения поднося ко рту рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся пахитоску.
«Ничего она не хотела играть. Всё
это она
для чего-то врет», подумал Нехлюдов, вставая и пожимая прозрачную, костлявую, покрытую перстнями руку Софьи Васильевны.
Если бы Мисси должна была объяснить, что она разумеет под словами: «после всего, что было», она не могла бы ничего сказать определенного, а между тем она несомненно знала, что он не только вызвал в ней надежду, но почти обещал ей. Всё
это были не определенные слова, но взгляды, улыбки, намеки, умолчания. Но она всё-таки считала его своим, и лишиться его было
для нее очень тяжело.
Он говорил себе, что желал
этого для того, чтобы она избавилась от страданий, a в действительности он желал
этого для того, чтобы самому избавиться от вида ее страданий.
Кончилась
эта любовь тем, что
этот Молодёнков в пьяном виде,
для шутки, мазнул ее купоросом по самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на то, как она корчилась от боли.
Давно он не встречал дня с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене Петровне он тотчас же с решительностью, которой он сам не ожидал от себя, объявил, что не нуждается более в
этой квартире и в ее услугах. Молчаливым соглашением было установлено, что он держит
эту большую и дорогую квартиру
для того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
— Какая же от
этого может
для вас быть перемена? — сдерживая улыбку, сказала Аграфена Петровна.
Назначенный же от суда защитник доказывал, что кража совершена не в жилом помещении, и что потому, хотя преступление и нельзя отрицать, но всё-таки преступник еще не так опасен
для общества, как
это утверждал товарищ прокурора.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был
этот мальчик самый опасный
для общества человек из всех людей, находящихся в
этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Ведь очевидно, что мальчик
этот не какой-то особенный злодей, а самый обыкновенный —
это видят все — человек, и что стал он тем, что есть, только потому, что находился в таких условиях, которые порождают таких людей. И потому, кажется, ясно, что,
для того чтобы не было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные существа.
Для того же, чтобы уничтожить те условия, в которых зарождаются такие люди, не только ничего не делаем, но только поощряем те заведения, в которых они производятся. Заведения
эти известны:
это фабрики, заводы, мастерские, трактиры, кабаки, дома терпимости. И мы не только не уничтожаем таких заведений, но, считая их необходимыми, поощряем, регулируем их.
— Что если бы хоть одну сотую
этих усилий мы направляли на то, чтобы помогать тем заброшенным существам, на которых мы смотрим теперь только как на руки и тела, необходимые
для нашего спокойствия и удобства.
— Маслову? Как же, знаю. Обвинялась в отравлении, — сказал прокурор спокойно. —
Для чего же вам нужно видеть ее? — И потом, как бы желая смягчить, прибавил: — Я не могу разрешить вам
этого, не зная,
для чего вам
это нужно.
— Мне нужно
это по особенно важному
для меня делу, — вспыхнув, заговорил Нехлюдов.
—
Для чего же вам
это нужно? — поднимая с некоторым беспокойством брови, спросил прокурор.
Она прежде сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с
этой ночи убедилась, что никто не верит в
это, и что всё, что говорят про Бога и добро, всё
это делают только
для того, чтобы обманывать людей.
И ни
для кого ничего не было другого на свете, как только удовольствие, именно
это удовольствие.
Все жили только
для себя,
для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об
этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
Он верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно
для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек Бога, — в
это нельзя верить, — а верил в то, что надо верить в
эту веру.
Теперь
этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был
для нее не тот Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей, которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно
для себя выгоднее.
Мы не видим в
этих людях извращения понятия о жизни, о добре и зле
для оправдания своего положения только потому, что круг людей с такими извращенными понятиями больше, и мы сами принадлежим к нему.