Неточные совпадения
Всё лицо женщины было той особенной белизны, которая бывает на лицах людей, проведших долгое
время взаперти, и которая напоминает ростки картофеля в подвале.
Маслова курила уже давно, но в последнее
время связи своей с приказчиком и после того, как он бросил ее, она
всё больше и больше приучалась пить. Вино привлекало ее не только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше
всего потому, что давало ей возможность забывать
всё то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда было уныло и стыдно.
Вид этой картины, над которой он бился два года, и этюдов и
всей мастерской напомнили ему испытанное с особенной силой в последнее
время чувство бессилия итти дальше в живописи.
Председатель шептался в это
время с членом налево и не слыхал того, что говорила Маслова, но для того, чтобы показать, что он
всё слышал, он повторил ее последние слова.
В это
время товарищ прокурора опять привстал и
всё с тем же притворно-наивным видом попросил позволения сделать еще несколько вопросов и, получив разрешение, склонив над шитым воротником голову, спросил...
В то
время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене.
Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Так смутно думал Нехлюдов в этот период своей жизни; чувствовал же он во
всё это
время восторг освобождения от
всех нравственных преград, которые он ставил себе прежде, и не переставая находился в хроническом состоянии сумасшествия эгоизма.
Прежде
всего к ней в заведение приехал знакомый коридорный Симон за девушкой для богатого сибирского купца. Она послала Любашу. Через несколько
времени Любаша вернулась вместе с купцом.
Страх перед позором, которым он покрыл бы себя, если бы
все здесь, в зале суда, узнали его поступок, заглушал происходившую в нем внутреннюю работу. Страх этот в это первое
время был сильнее
всего.
И в его представлении происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив теми внешними переменами, которые произошли за
время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно было за много лет тому назад, исчезают
все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
А между тем в глубине своей души он уже чувствовал
всю жестокость, подлость, низость не только этого своего поступка, но
всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизни, и та страшная завеса, которая каким-то чудом
всё это
время,
все эти 12 лет скрывала от него и это его преступление и
всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за нее.
То, а не другое решение принято было не потому, что
все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то
время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что
все устали и
всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором
всё скорей кончается.
С Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни то, что он называл «чисткой души». Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после иногда большого промежутка
времени, сознав замедление, а иногда и остановку внутренней жизни, принимался вычищать
весь тот сор, который, накопившись в его душе, был причиной этой остановки.
В это
время арестанты уж
все прошли через двор, и женщины, переговаривавшиеся с ними, отошли от окон и тоже подошли к Масловой. Первая подошла пучеглазая корчемница с своей девочкой.
Но такого человека, который бы пожалел его, не нашлось ни одного во
всё то
время, когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив,
всё, что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор, как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
Некоторое
время в церкви было молчание, и слышались только сморкание, откашливание, крик младенцев и изредка звон цепей. Но вот арестанты, стоявшие посередине, шарахнулись, нажались друг на друга, оставляя дорогу посередине, и по дороге этой прошел смотритель и стал впереди
всех, посередине церкви.
Маслова во
время акафиста занялась рассматриванием его и перешептыванием с Федосьей и крестилась и кланялась только, когда
все это делали.
— Беспременно скажи про нас, — говорила ей старуха Меньшова, в то
время как Маслова оправляла косынку перед зepкалом с облезшей наполовину ртутью, — не мы зажгли, а он сам, злодей, и работник видел; он души не убьет. Ты скажи ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий
всё ему выложит, как на ладонке; а то что ж это, заперли в зàмок, а мы и духом не слыхали, а он, злодей, царствует с чужой женой, в кабаке сидит.
Нехлюдов вспомнил
всё, что он видел вчера, дожидаясь в сенях, и понял, что наказание происходило именно в то
время, как он дожидался, и на него с особенной силой нашло то смешанное чувство любопытства, тоски, недоумения и нравственной, переходящей почти в физическую, тошноты, которое и прежде, но никогда с такой силой не охватывало его.
Почти
вся хата была занята станом, который, в то
время как вошел Нехлюдов, стукнувшись головой в низкую дверь, старуха только что улаживала с своей старшей внучкой.
Жена приказчика выглядывала из двери в то
время, как испуганная девушка с пушками подавала блюдо, а сам приказчик, гордясь искусством своей жены,
всё более и более радостно улыбался.
«И как они
все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что в то
время, как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
Со
времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но
всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни.
Но когда прошло известное
время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за существование, точно такие же, как и он, научившиеся писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти в отставку, то
всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный человек, но очень ограниченный и мало образованный, хотя и очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах до уровня передовых статей самых пошлых консервативных газет.
Особенно положение матери, — говорил он, повторяя почти слово в слово
всё то, что
все в Петербурге говорили в это
время о Каменском.
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в то
время, как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я
всё понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
Старичок с белыми волосами прошел в шкап и скрылся там. В это
время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате. Было человек 15 публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики —
всё люди преимущественно из журнального мира.
Вольф был недоволен в особенности тем, что он как будто был уличен в недобросовестном пристрастии, и, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее к докладу дело Масловой и погрузился в него. Сенаторы между тем позвонили и потребовали себе чаю и разговорились о случае, занимавшем в это
время, вместе с дуэлью Каменского,
всех петербуржцев.
Как и
все люди его круга и
времени, он без малейшего усилия разорвал своим умственным ростом те путы религиозных суеверий, в которых он был воспитан, и сам не знал, когда именно он освободился.
В то
время, как Нехлюдов входил в комнату, Mariette только что отпустила что-то такое смешное, и смешное неприличное — это Нехлюдов видел по характеру смеха, — что добродушная усатая графиня Катерина Ивановна,
вся сотрясаясь толстым своим телом, закатывалась от смеха, а Mariette с особенным mischievous [шаловливым] выражением, перекосив немножко улыбающийся рот и склонив на бок энергическое и веселое лицо, молча смотрела на свою собеседницу.
— Уж позволь мне знать лучше тебя, — продолжала тетка. — Видите ли, — продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, —
всё вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на
время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.
Нехлюдов видел, что ей и не нужно было ничего сказать ему, но нужно было только показаться ему во
всей прелести своего вечернего туалета, с своими плечами и родинкой, и ему было и приятно и гадко в одно и то же
время.
Нехлюдову хотелось забыть это, не видать этого, но он уже не мог не видеть. Хотя он и не видал источника того света, при котором
всё это открывалось ему, как не видал источника света, лежавшего на Петербурге, и хотя свет этот казался ему неясным, невеселым и неестественным, он не мог не видеть того, что открывалось ему при этом свете, и ему было в одно и то же
время и радостно и тревожно.
Всё это промелькнуло в его голове в то
время, как он инстинктивно надевал шляпу и выходил из больницы.
Сначала, приходя в сношение с арестантами, обращавшимися к нему за помощью, он тотчас же принимался ходатайствовать за них, стараясь облегчить их участь; но потом явилось так много просителей, что он почувствовал невозможность помочь каждому из них и невольно был приведен к четвертому делу, более
всех других в последнее
время занявшему его.
Так вот в исследовании вопроса о том, зачем
все эти столь разнообразные люди были посажены в тюрьмы, а другие, точно такие же люди ходили на воле и даже судили этих людей, и состояло четвертое дело, занимавшее в это
время Нехлюдова.
Нехлюдов читал много, но урывками, и отсутствие ответа приписывал такому поверхностному изучению, надеясь впоследствии найти этот ответ, и потому не позволял себе еще верить в справедливость того ответа, который в последнее
время всё чаще и чаще представлялся ему.
В то
время как Нехлюдов переменял лежачее положение на сидячее и понемногу опоминался, он заметил, что
все бывшие в комнате с любопытством смотрели на что-то происходившее в дверях.
Нехлюдов посидел несколько
времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да
всё некогда. Был вот в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.
Но он не мог ничем помочь ей, потому что во
всё это первое
время пути не имел возможности видеться с нею.
За это
время Нехлюдову, вследствие перевода Масловой к политическим, пришлось познакомиться с многими политическими, сначала в Екатеринбурге, где они очень свободно содержались
все вместе в большой камере, а потом на пути с теми пятью мужчинами и четырьмя женщинами, к которым присоединена была Маслова. Это сближение Нехлюдова с ссылаемыми политическими совершенно изменило его взгляды на них.
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев
всё тех же 400 человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое
время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.
Во
время своих побывок дома он входил в подробности ее жизни, помогал ей в работах и не прерывал сношений с бывшими товарищами, крестьянскими ребятами; курил с ними тютюн в собачьей ножке, бился на кулачки и толковал им, как они
все обмануты и как им надо выпрастываться из того обмана, в котором их держат.
И потому, перестав пить и курить, он
всё свободное
время, которого у него стало больше, когда его сделали кладовщиком, отдал учению.
После холода, сырости во
время перехода, после грязи и неурядицы, которую они нашли здесь, после трудов, положенных на то, чтобы привести
всё в порядок, после принятия пищи и горячего чая
все были в самом приятном, радостном настроении.
«Мы одно
время хотели оставить его и остаться с ним, но этого не позволили, и мы повезем его, но
всего боимся.
И генерал стал расспрашивать и рассказывать, очевидно желая в одно и то же
время и узнать новости показать
всё свое значение и свою гуманность.
Несмотря на неудачу в тюрьме, Нехлюдов
всё в том же бодром, возбужденно-деятельном настроении поехал в канцелярию губернатора узнать, не получена ли там бумага о помиловании Масловой. Бумаги не было, и потому Нехлюдов, вернувшись в гостиницу, поспешил тотчас же, не откладывая, написать об этом Селенину и адвокату. Окончив письма, он взглянул на часы; было уже
время ехать на обед к генералу.
Эта тонкая лесть и
вся изящно-роскошная обстановка жизни в доме генерала сделали то, что Нехлюдов
весь отдался удовольствию красивой обстановки, вкусной пищи и легкости и приятности отношений с благовоспитанными людьми своего привычного круга, как будто
всё то, среди чего он жил в последнее
время, был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности.
Всё то страшное зло, которое он видел и узнал за это
время и в особенности нынче, в этой ужасной тюрьме,
всё это зло, погубившее и милого Крыльцова, торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его.