Неточные совпадения
Как ни старались люди, собравшись
в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли
всех животных и птиц, — весна была весною даже и
в городе.
Так,
в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то, что
всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то, что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены
в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся
в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Всё лицо женщины было той особенной белизны, которая бывает на лицах людей, проведших долгое время взаперти, и которая напоминает ростки картофеля
в подвале.
Выйдя
в коридор, она, немного закинув голову, посмотрела прямо
в глаза надзирателю и остановилась
в готовности исполнить
всё то, что от нее потребуют.
С тех пор ей
всё стало постыло, и она только думала о том, как бы ей избавиться от того стыда, который ожидал ее, и она стала не только неохотно и дурно служить барышням, но, сама не знала, как это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей,
в которых сама потом раскаивалась, и попросила расчета.
Маслова курила уже давно, но
в последнее время связи своей с приказчиком и после того, как он бросил ее, она
всё больше и больше приучалась пить. Вино привлекало ее не только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше
всего потому, что давало ей возможность забывать
всё то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность
в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда было уныло и стыдно.
Сыщица сделала угощение для тетки и, напоив Маслову, предложила ей поступить
в хорошее, лучшее
в городе заведение, выставляя перед ней
все выгоды и преимущества этого положения.
В третьем, четвертом часу усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе, ленивое шлянье по комнатам
в пенюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за занавесок
в окна, вялые перебранки друг с другом; потом обмывание, обмазывание, душение тела, волос, примериванье платьев, споры из-за них с хозяйкой, рассматриванье себя
в зеркало, подкрашивание лица, бровей, сладкая, жирная пища; потом одеванье
в яркое шелковое обнажающее тело платье; потом выход
в разукрашенную ярко-освещенную залу, приезд гостей, музыка, танцы, конфеты, вино, куренье и прелюбодеяния с молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми, больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами —
всех возможных сословий, возрастов и характеров.
Вспоминая вчерашний вечер, проведенный у Корчагиных, богатых и знаменитых людей, на дочери которых предполагалось
всеми, что он должен жениться, он вздохнул и, бросив выкуренную папироску, хотел достать из серебряного портсигара другую, но раздумал и, спустив с кровати гладкие белые ноги, нашел ими туфли, накинул на полные плечи шелковый халат и, быстро и тяжело ступая, пошел
в соседнюю с спальней уборную,
всю пропитанную искусственным запахом элексиров, одеколона, фиксатуаров, духов.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те, какие первые попались под руку, — когда-то это было ново и забавно, теперь было совершенно
всё равно, — Нехлюдов оделся
в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый,
в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное
в своих широко расставленных
в виде львиных лап резных ножках.
Записка была продолжением той искусной работы, которая вот уже два месяца производилась над ним княжной Корчагиной и состояла
в том, что незаметными нитями
всё более и более связывала его с ней.
И женщина эта вовлекла его
в связь, которая с каждым днем делалась для Нехлюдова
всё более и более захватывающей и вместе с тем
всё более и более отталкивающей.
Нехлюдов вспомнил о
всех мучительных минутах, пережитых им по отношению этого человека: вспомнил, как один раз он думал, что муж узнал, и готовился к дуэли с ним,
в которой он намеревался выстрелить на воздух, и о той страшной сцене с нею, когда она
в отчаянии выбежала
в сад к пруду с намерением утопиться, и он бегал искать ее.
Управляющий писал, что ему, Нехлюдову, необходимо самому приехать, чтобы утвердиться
в правах наследства и, кроме того, решить вопрос о том, как продолжать хозяйство: так ли, как оно велось при покойнице, или, как он это и предлагал покойной княгине и теперь предлагает молодому князю, увеличить инвентарь и
всю раздаваемую крестьянам землю обрабатывать самим.
Вид этой картины, над которой он бился два года, и этюдов и
всей мастерской напомнили ему испытанное с особенной силой
в последнее время чувство бессилия итти дальше
в живописи.
Он с тяжелым чувством посмотрел на
все эти роскошные приспособления мастерской и
в невеселом расположении духа вошел
в кабинет.
В пользу женитьбы вообще было, во-первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни. Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во-первых, общий
всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
В пользу же
в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во
всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во
всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше
всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
В небольшой комнате присяжных было человек десять разного сорта людей.
Все только пришли, и некоторые сидели, другие ходили, разглядывая друг друга и знакомясь. Был один отставной
в мундире, другие
в сюртуках,
в пиджаках, один только был
в поддевке.
Бреве же был консервативен и даже, как
все служащие
в России немцы, особенно предан православию, и секретарь не любил его и завидовал его месту.
Больше
всего народа было около залы гражданского отделения,
в которой шло то дело, о котором говорил представительный господин присяжным, охотник до судейских дел.
Она, выйдя из двери, остановилась
в коридоре и, разводя толстыми, короткими руками,
всё повторяла: «что ж это будет?
Все, кроме двух, были
в сборе.
Все тронулись и, пропуская друг друга
в дверях, вышли
в коридор и из коридора
в залу заседания.
Позади стола стояли три кресла с очень высокими дубовыми резными спинками, а за креслами висел
в золотой раме яркий портрет во
весь рост генерала
в мундире и ленте, отставившего ногу и держащегося за саблю.
Всё это было
в передней части залы, разделявшейся решеткой надвое.
Все встали, и на возвышение залы вышли судьи: председательствующий с своими мускулами и прекрасными бакенбардами; потом мрачный член суда
в золотых очках, который теперь был еще мрачнее оттого, что перед самым заседанием он встретил своего шурина, кандидата на судебные должности, который сообщил ему, что он был у сестры, и сестра объявила ему, что обеда не будет.
Они сами чувствовали это, и
все трое, как бы смущенные своим величием, поспешно и скромно опуская глаза, сели на свои резные кресла за покрытый зеленым сукном стол, на котором возвышался треугольный инструмент с орлом, стеклянные вазы,
в которых бывают
в буфетах конфеты, чернильница, перья, и лежала бумага чистая и прекрасная и вновь очиненные карандаши разных размеров.
Как только она вошла, глаза
всех мужчин, бывших
в зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее белого с черными глянцевито-блестящими глазами лица и выступавшей под халатом высокой груди. Даже жандарм, мимо которого она проходила, не спуская глаз, смотрел на нее, пока она проходила и усаживалась, и потом, когда она уселась, как будто сознавая себя виновным, поспешно отвернулся и, встряхнувшись, уперся глазами
в окно прямо перед собой.
Когда присяжные
все взошли по ступенькам на возвышение, священник, нагнув на бок лысую и седую голову, пролез ею
в насаленную дыру епитрахили и, оправив жидкие волосы, обратился к присяжным...
Присяжные встали и, теснясь, прошли
в совещательную комнату, где почти
все они тотчас достали папиросы и стали курить.
Кто-то предложил старшиной представительного господина, и
все тотчас же согласились и, побросав и потушив окурки, вернулись
в залу.
Выбранный старшина объявил председателю, кто избран старшиной, и
все опять, шагая через ноги друг другу, уселись
в два ряда на стулья с высокими спинками.
Всё шло без задержек, скоро и не без торжественности, и эта правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли удовольствие участвующим, подтверждая
в них сознание, что они делают серьезное и важное общественное дело. Это чувство испытывал и Нехлюдов.
Да, это была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была
в этом лице,
в губах,
в немного косивших глазах и, главное,
в этом наивном, улыбающемся взгляде и
в выражении готовности не только
в лице, но и во
всей фигуре.
2)
Весь день накануне и
всю последнюю перед смертью ночь Смельков провел с проституткой Любкой (Екатериной Масловой)
в доме терпимости и
в гостинице «Мавритания», куда, по поручению Смелькова и
в отсутствии его, Екатерина Маслова приезжала из дома терпимости за деньгами, кои достала из чемодана Смелькова, отомкнув его данным ей Смельковым ключом,
в присутствии коридорной прислуги гостиницы «Мавритании» Евфимии Бочковой и Симона Картинкина.
— Наконец, — продолжал чтение секретарь, — Картинкин сознался и
в том, что дал Масловой порошков для усыпления купца; во вторичном же своем показании отрицал свое участие
в похищении денег и передачу порошков Масловой, во
всем обвиняя ее одну.
«
В виду
всего вышеизложенного крестьянин села Борков Симон Петров Картинкин 33-х лет, мещанка Евфимия Иванова Бочкова 43-х лет и мещанка Екатерина Михайлова Маслова 27-ми лет обвиняются
в том, что они 17-го января 188* года, предварительно согласившись между собой, похитили деньги и перстень купца Смелькова на сумму 2500 рублей серебром и с умыслом лишить его жизни напоили его, Смелькова, ядом, отчего и последовала его, Смелькова, смерть.
— Приехала домой, — продолжала Маслова, уже смелее глядя на одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела. Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он
всё поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него
все вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к себе
в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала.
Председатель шептался
в это время с членом налево и не слыхал того, что говорила Маслова, но для того, чтобы показать, что он
всё слышал, он повторил ее последние слова.
— Приехала и сделала
всё, как он велел: пошла
в номер. Не одна пошла
в номер, а позвала и Симона Михайловича и ее, — сказала она, указывая на Бочкову.
В это время товарищ прокурора опять привстал и
всё с тем же притворно-наивным видом попросил позволения сделать еще несколько вопросов и, получив разрешение, склонив над шитым воротником голову, спросил...
Нехлюдов
в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда
в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает
всю красоту и важность жизни и
всю значительность дела, предоставленного
в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и
всего мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения
всего того совершенства, которое он воображает себе.
Он
в первый раз понял тогда
всю жестокость и несправедливость частного землевладения и, будучи одним из тех людей, для которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное наслаждение, он решил не пользоваться правом собственности на землю и тогда же отдал доставшуюся ему по наследству от отца землю крестьянам.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери,
в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене.
Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что
в это лето,
в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Как только Катюша входила
в комнату или даже издалека Нехлюдов видел ее белый фартук, так
всё для него как бы освещалось солнцем,
всё становилось интереснее, веселее, значительнее; жизнь становилась радостней.
Катюше было много дела по дому, но она успевала
всё переделать и
в свободные минуты читала.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и
в особенности если бы тогда его стали бы убеждать
в том, что он никак не может и не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во
всем, решил бы, что нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал, не сознав своей любви к этой девушке.
— Прощай, Катюша, благодарю за
всё, — сказал он через чепец Софьи Ивановны, садясь
в пролетку.
Перестал же он верить себе, а стал верить другим потому, что жить, веря себе, было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не
в пользу своего животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было,
всё уже было решено и решено было всегда против духовного и
в пользу животного я.