Неточные совпадения
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он всё-таки часто
рассказывал о государе,
о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё
рассказывает, что что-то еще есть в его
чувстве к государю, что́ не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве
чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование «ангела во плоти».
Когда на другой день после
своего вечера, губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой
о своих планах (сделав оговорку
о том, что хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать
о формальном сватовстве, всё-таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила
о Ростове, хваля его и
рассказывая, как он покраснел при упоминании
о княжне, княжна Марья испытала не радостное, но болезненное
чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
Неточные совпадения
Рассказывая Спивак
о выставке,
о ярмарке, Клим Самгин почувствовал, что умиление, испытанное им, осталось только в памяти, но как
чувство — исчезло. Он понимал, что говорит неинтересно. Его стесняло желание найти
свою линию между неумеренными славословиями одних газет и ворчливым скептицизмом других, а кроме того, он боялся попасть в тон грубоватых и глумливых статеек Инокова.
Тогда-то узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты, узнал большую часть из того
о его личных отношениях, что я
рассказал, узнал множество историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших
своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел.
о нем, как
о человеке, совершенно черством для личных
чувств, не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
Повторять эти вещи почти невозможно. Я передам, как сумею, один из его рассказов, и то в небольшом отрывке. Речь как-то шла в Париже
о том неприятном
чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу. Галахов стал нам
рассказывать, как он ездил в последний раз в
свое именье — это был chef d'oeuvre.
Она скромно
рассказывала о Париже,
о своих путешествиях,
о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду; снявши перчатки, показывала
своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve [Алфейным (фр.).] руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria’s Essence, [Духи королевы Виктории (фр.).] и обрадовалась, как дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее в подарок; всплакнула при воспоминании
о том, какое
чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили они меня в самое сердце», — промолвила она.
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но
рассказывала все, что ей было известно
о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в
свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее
чувством.