Неточные совпадения
Она проскользнула между горшками на
другую сторону цветов и, опустив
голову, остановилась.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя
голову, то на один бок, то на
другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять
голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая
друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
Соня не могла больше говорить и опять спрятала
голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего
друга.
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно-желтой
головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и
другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая
другая мысль промелькнула в его умирающей
голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием.
Он наклонил
голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одною, то
другой ногою.
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над
головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! [ — И да здравствует весь свет!] Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели
друг на
друга, потрясли
головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись — немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
Солдаты, не поворачивая
головы, косились
друг на
друга, с любопытством высматривая впечатление товарища.
Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую
голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к
другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой-то солдатик сидел теперь
голый по
другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости — отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую
голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты!… закидать дорогу!…» не поднял
другой раз палки и вбежал в комнаты.
После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масакà нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькою ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив
голову, то с той, то с
другой стороны.
Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под
голову, и смеялся с присевшим к нему офицером.
Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже
другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною
головою солдата.
Действительно,
другой француз, с ружьем на-перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего того, чтó ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в
голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на чтó он смотрел.
— Что́ ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще
другую антре на стол. Ах, отцы мои! — Он схватился за
голову. — Да кто же мне цветы привезет? Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, — обратился он к вошедшему на его зов управляющему, — скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке-садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда воло́к, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Крестный отец-дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в
другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул
головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.
— Мой
друг, — послышался ему сзади отчаянный, как ему показалось, шопот княжны Марьи. Как это часто бывает после долгой бессонницы и долгого волнения, на него нашел беспричинный страх: ему пришло в
голову, что ребенок умер. Всё, что́ он видел и слышал, казалось ему подтверждением его страха.
Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутою
головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковою бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами.
Я будто его целую, и руки его, а он говорит: «Приметил ли ты, что у меня лицо
другое?» Я посмотрел на него, продолжая держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое, но воло̀с на
голове нет, и черты совершенно
другие.
Пишу всё это вам, мой
друг, только для того, чтоб убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с
головы не упадет без Его воли.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую
голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз,
другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку.
«Совсем
другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее
голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
«Но отчего же мне не сказать, чтó я видела? Ведь видят же
другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в
голове Сони.
— Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, — пробурчал старик и, осмотрев с
головы до ног Наташу, вышел. М-llе Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели
друг на
друга, и чем дольше они молча смотрели
друг на
друга, не высказывая того, что̀ им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали
друг о
друге.
Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с
голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от
других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одною ногой о
другую.
Потом танцовали еще
другие, с
голыми ногами, мужчины и женщины, потом опять один из царей закричал что-то под музыку, и все стали петь.
Одно, что́ он любил, это было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что́ выходило для
других людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойною совестью высоко носил
голову.
В то время как она, надев смётанный на живую нитку еще без рукавов лиф и загибая
голову, гляделась в зеркало, как сидит спинка, она услыхала в гостиной оживленные звуки голоса отца и
другого, женского голоса, который заставил ее покраснеть.
Наташа, бледная, строгая сидела подле Марьи Дмитриевны и от самой двери встретила Пьера лихорадочно-блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему
головой, она только упорно смотрела на него, и взгляд ее спрашивал его только про то:
друг ли он или такой же враг, как и все
другие, по отношению к Анатолю? Сам по себе Пьер очевидно не существовал для нее.
— Виват! — также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя
друг друга, для того чтоб увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно, лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа, и стал смотреть на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая
головы, он сказал что-то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам.
Доктора ездили к Наташе и отдельно, и консилиумами, говорили много по-французски, и по-немецки, и по-латыни, осуждали один
другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в
голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которою страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которою одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с нею. Но за то, когда он выходил в
другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво
головой, говорил, что хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще
другие, опять снялись шапки с
голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад.
Другие, в этом жаре и тесноте, шарили в своей
голове, не найдется ли какая мысль и торопились говорить ее.
Один был знаком Пьеру, толстый откупщик,
другой —
голова, с худым, узкобородым желтым лицом.
— Спасибо отскочил, а то бы она тебя смазала. — Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядро попало в дом. Между тем
другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом — ядра, то с приятным посвистыванием — гранаты, не переставали перелетать через
головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
Один молодой, белокурый солдат — еще князь Андрей знал его — 3-й роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду;
другой черный, всегда лохматый унтер-офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе
голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье
друг по
другу, и визг, и уханье.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что̀ был он, повязали платком
голову, чтобы не закостенел открытый рот и связали
другим платком расходившиеся ноги.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая
голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски-наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя
друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.
Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из
головы то
другое выражение возбуждения, которое он видел на
других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти.
А завтра меня убьет — и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за
голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для
других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время, как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке. — «Дело всё в моих руках и в
голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его как никто
другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал
головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать
другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
Князь Андрей точно так же, как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до
другой, заложив назад руки и опустив
голову.
На
другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутою назад
головой (вьющиеся волосы, их цвет и форма
головы показались странно-знакомы князю Андрею).
Входившие один за
другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал
головой.
С
другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую с смелыми чертами и блестящими глазами
голову, граф Остерман-Толстой и казался погруженным в свои мысли.
Другой солдат покачал
головой.