Неточные совпадения
Он говорил на том изысканном французском языке, на котором
не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуcя в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее
руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся на диване.
Княжна облокотила свою открытую полную
руку на столик и
не нашла нужным что́-либо сказать.
Князь Андрей зажмурился и отвернулся. Пьер, со времени входа князя Андрея в гостиную
не спускавший с него радостных, дружелюбных глаз, подошел к нему и взял его за
руку. Князь Андрей,
не оглядываясь, сморщил лицо в гримасу, выражавшую досаду на того, кто трогает его за
руку, но, увидав улыбающееся лицо Пьера, улыбнулся неожиданно-доброю и приятною улыбкой.
— Нет, нельзя, — сказал князь Андрей смеясь, пожатием
руки давая знать Пьеру, что этого
не нужно спрашивать. Он что-то хотел сказать еще, но в это время поднялся князь Василий с дочерью, и мужчины встали, чтобы дать им дорогу.
Несмотря на то, что князь Василий неохотно и почти неучтиво слушал пожилую даму и даже выказывал нетерпение, она ласково и трогательно улыбалась ему и, чтоб он
не ушел, взяла его за
руку.
— Нельзя
не сознаться, — продолжал князь Андрей, — Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает
руку, но… но есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными
руками, он, как говорится,
не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то есть перед выходом сказать что-нибудь особенно приятное.
—
Не все, потому что вас там
не будет;
не все, — сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню. От неловкости или умышленно (никто бы
не мог разобрать этого) он долго
не опускал
рук, когда шаль уже была надета, и как будто обнимал молодую женщину.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными
руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже
не ребенок, а ребенок еще
не девушка.
Соня
не вырывала у него
руки и перестала плакать.
—
Не хотите? Ну, так подите сюда, — сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. — Ближе, ближе! — шептала она. Она поймала
руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
— Да, влюблен, но, пожалуйста,
не будем делать того, что́ сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей
руки.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей
не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в
руке.
Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно
не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за
руку и дружелюбно улыбнулся.
Пьер долго
не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за
руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его
руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже
не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
— Имениннице дорогой с детками, — сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. — Ты что, старый греховодник, — обратилась она к графу; целовавшему ее
руку, — чай, скучаешь в Москве? собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подростут… — она указывала на девиц, — хочешь —
не хочешь, надо женихов искать.
— Николинька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё
не плакала… (она показала бумажку, которую держала в
руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё
не плакала, но ты
не можешь… никто
не может понять… какая у него душа.
Соня
не могла больше говорить и опять спрятала голову в
руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете
Кто думает и о тебе!
Что и она,
рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день — два, и рай настанет…
Но ах! твой друг
не доживет!
Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении
рук в поворотах и притопываньях, производила
не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости.
Княжна, своими сухими, худыми
руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она
не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
— Я тебе скажу больше, — продолжал князь Василий, хватая ее за
руку, — письмо было написано, хотя и
не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится, — князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится, — и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
— Ah, mon ami! — сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его
руки: — croyez, que je souffre, autant, que vous, mais soyez homme. [Ах, мой дружок, поверьте, я страдаю
не меньше вас, но будьте мужчиной.]
Он принял молча перчатку [от] адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие
руки на симметрично-выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы
не потеряться и
не наделать глупостей,
не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял
руку (чего он прежде никогда
не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в
руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение
не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что
не отвечает за себя, если оглянется.
Пьер, старательно вытягивая шею, чтобы
не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой
руке.
Ни
рука, ни один мускул лица графа
не дрогнули.
Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную
руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную
руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на
руку, и на лице его явилась так
не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием.
Пьеру он ничего
не сказал, только пожал с чувством его
руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
— Я и
не знаю, чтó в этой бумаге, — говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в
руках. — Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
— Я знаю, милая, добрая княжна, — сказала Анна Михайловна, хватаясь
рукой за портфель и так крепко, что видно было, она
не скоро его пустит. — Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [я вас умоляю…]
— Что же вы молчите, mon cousin? — вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. — Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего? Интриганка! — прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы, но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы
не отстать от портфеля, и перехватила
руку.
Она провела его в темную гостиную, и Пьер рад был, что никто там
не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову
руку, спал крепким сном.
— Ну, как же
не дура! — крикнул князь, оттолкнул тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся
руками до волос княжны и снова сел.
— Нельзя, княжна, нельзя, — сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, — математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я
не хочу. Стерпится-слюбится. — Он потрепал ее
рукой по щеке. — Дурь из головы выскочит.
И в то время как князь Андрей (
не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову
рукам Тихона.
Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, — может быть, и то и другое, только, видимо,
не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил
руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение.
— Нет, обещай мне, что ты
не откажешь. Это тебе
не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом
не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, — сказала она, сунув
руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще
не показывая, как будто то, чтó она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она
не могла вынуть из ридикюля это что-то.
— Ну, теперь прощай! — Он дал поцеловать сыну свою
руку и обнял его. — Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… — Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: — а коли узнаю, что ты повел себя
не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! — взвизгнул он.
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были
не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая
руки, втягивали их в рукава.
— Вы на меня
не претендуете, Прохор Игнатьич? — сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. — Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! — И он протянул
руку ротному.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув
рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «
Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То-то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
— Я
не шучу с вами, извольте молчать! — крикнул Болконский и, взяв за
руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова,
не нашедшегося, что̀ ответить.
— Чорт меня дернул пойти к этой крысе (прозвище офицера), — растирая себе обеими
руками лоб и лицо, говорил он. — Можешь себе представить, ни одной карты, ни одной, ни одной карты
не дал.
Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную
руку. Телянин был перед походом за что-то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его
не любили, и в особенности Ростов
не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру.
— Да как же, батюшка, — заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлою
рукой мокрые от пота волосы, — как же
не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
Ростов
не подумал о том, что̀ значит требование носилок; он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он,
не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на
руки. Его обежали другие.
Ростов, обтирая испачканные
руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и
не глядел и
не узнал Ростова, крикнул на него...