Неточные совпадения
Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось,
не подозревал того, что у
других людей
могли быть тоже свои интересы.
Соня
не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно
было, что она понимала всю важность горя своего
друга.
— Ah, mon ami, oubliez les torts qu’on a pu avoir envers vous, pensez que c’est votre père… peut-être à l’agonie. — Она вздохнула. — Je vous ai tout de suite aimé comme mon fils. Fiez vous à moi, Pierre. Je n’oublierai pas vos intérêts. [Забудьте,
друг мой, в чем
были против вас неправы, подумайте, что это ваш отец…
может быть при смерти. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я
не забуду ваших интересов.]
— Peut-être plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n’avais pas été là, Dieu sait ce qui serait arrivé. Vous savez, mon oncle avant-hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n’a pas eu le temps. J’espère, mon cher ami, que vous remplirez le désir de votre père. [После я,
может быть, расскажу вам, что если б я
не была там, то Бог знает, чтó бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне
не забыть Бориса, но
не успел. Надеюсь, мой
друг, вы исполните желание отца.]
Страшно ли ему
было итти на войну, грустно ли бросить жену, —
может быть, и то и
другое, только, видимо,
не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение.
— Если вы, милостивый государь, — заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, — хотите
быть шутом, то я вам в этом
не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь
другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
— Я
не виноват, что разговор зашел при
других офицерах.
Может быть,
не надо
было говорить при них, да я
не дипломат. Я затем в гусары пошел, думал, что здесь
не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу… так пусть даст мне удовлетворение…
Рубить (как он всегда воображал себе сражение)
было некого, помогать в зажжении моста он тоже
не мог, потому что
не взял с собою, как
другие солдаты, жгута соломы.
— Нынче утром
был здесь граф Лихтенфельс, — продолжал Билибин, — и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все
другое…] Вы видите, что ваша победа
не очень-то радостна, и что вы
не можете быть приняты как спаситель…
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали
другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как
было слишком очевидно,
не могли интересовать его.
— Но вы un philosophe, [философ,]
будьте же им вполне, посмотрите на вещи с
другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это
другим, которые ни на что́ более
не годны… Вам
не велено приезжать назад, и отсюда вас
не отпустили; стало
быть, вы
можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
— Одно
было подбито, — отвечал дежурный штаб-офицер, — а
другое, я
не могу понять; я сам там всё время
был и распоряжался и только что отъехал… Жарко
было, правда, — прибавил он скромно.
— Ну, мой
друг, завтра мы едем, наконец, — сказал он ему однажды, закрывая глава, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, чтó он говорил,
было давным-давно решено между ними и
не могло быть решено иначе.
Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости — отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или,
может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты!… закидать дорогу!…»
не поднял
другой раз палки и вбежал в комнаты.
«Как она меня любит! — думала княжна Марья. — Как я счастлива теперь и как
могу быть счастлива с таким
другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она,
не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Военный совет, на котором князю Андрею
не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто
был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и
другими,
не одобрявшими план атаки, он
не знал. «Но неужели нельзя
было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это
не может иначе делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моею, моею жизнью?» думал он.
Ну, а потом? говорит опять
другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого
не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что́ ж? — «Ну, а потом… — отвечает сам себе князь Андрей, — я
не знаю, что́
будет потом,
не хочу и
не могу знать; но ежели хочу этого, хочу славы, хочу
быть известным людям, хочу
быть любимым ими, то ведь я
не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу.
—
Не может быть, — сказал Ростов, — верно,
другой кто.
Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик
мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе,
были нужны
не усилия,
не труды,
не храбрость,
не постоянство, а нужно
было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, — и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как
другие могли не понимать этого.
Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно понимая, что граф никогда
не будет в состоянии поверить его
не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета, но и никогда вероятно
не спросит и
не узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что́ они дают у
других, т. е. всё, что́ они
могут давать.
—
Может быть, ты прав для себя, — продолжал он, помолчав немного; — но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть
не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для
других.
Может быть, в
другое время Денисов с такою легкою раной
не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.
Ростов
не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и
другими офицерами,
был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы
мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Самому ему нельзя
было итти к дежурному генералу, так как он
был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел,
не мог сделать этого на
другой день после приезда Ростова.
Это
не мог быть никто
другой.
Даже те из членов, которые казалось
были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он
не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль
другому точно так, как он сам понимал ее.
— Это
не годится, душа моя.
Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой
может повредить тебе в глазах
других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он,
может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
«Как
могут они
быть недовольны чем-то, — думала Наташа. — Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале
были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие
друг друга: никто
не мог обидеть
друг друга, и потому все должны
были быть счастливы.
— Я бы
не поверил тому, кто бы мне сказал, что я
могу так любить, — говорил князь Андрей. — Это совсем
не то чувство, которое
было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна — она и там всё счастье, надежда, свет;
другая половина — всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
На
другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он
не приехал. На
другой, на третий день
было то же самое. Пьер также
не приезжал, и Наташа,
не зная того, что князь Андрей уехал к отцу,
не могла объяснить его отсутствия.
Друзей у княжны Марьи
не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях: m-lle Bourienne, с которою она и прежде
не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее...
Он
не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки
могут отозваться на
других, ни того, что́
может выйти из такого или такого его поступка.
Одно, что́ он любил, это
было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах
не было ничего неблагородного, а обдумать то, что́ выходило для
других людей из удовлетворения его вкусов, он
не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойною совестью высоко носил голову.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chère princesse», [Милая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что́ ж дальше
могла написать она после всего того, что́
было вчера? Да, да, всё это
было, и теперь уж всё
другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтобы
не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена:
быть любимым вами или умереть. Мне нет
другого выхода», — начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее
не отдадут ее ему, Анатолю, что на это
есть тайные причины, которые он ей одной
может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да, и никакие силы людские
не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
— Вы
не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия
есть счастье, спокойствие
других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге — с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы
не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!..
Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он
не захотел итти на службу и
не захотел бы
другой и третий и тысячный капрал и солдат, на столько менее людей
было бы в войске Наполеона, и войны
не могло бы
быть.
«Обожаемый
друг души моей», писал он. «Ничто кроме чести
не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным
не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но — это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я
буду жив и всё любим тобою, я брошу всё и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Доктора ездили к Наташе и отдельно, и консилиумами, говорили много по-французски, и по-немецки, и по-латыни, осуждали один
другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них
не приходила в голову та простая мысль, что им
не может быть известна та болезнь, которою страдала Наташа, как
не может быть известна ни одна болезнь, которою одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь,
не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов.
Слышал ли он или сам вел ничтожные разговоры, читал ли он или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он
не ужасался как прежде:
не спрашивал себя из чего хлопочут люди, когда всё так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее последний раз, и все сомнения его исчезали,
не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в
другую, светлую область душевной деятельности, в которой
не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить.
― Да вы ― вы, ― сказала она, с восторгом произнося это слово вы, ―
другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я
не знаю человека, и
не может быть. Ежели бы вас
не было тогда, да и теперь, я
не знаю, чтò бы
было со мною, потому что… ― Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
— Отчего? нет, скажите, — решительно начала
было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели
друг на
друга. Он попытался усмехнуться, но
не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Вы слышали верно о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но
не поколеблемся!» И действительно, хотя неприятель
был вдвое сильнее нас, мы
не колебнулись. Мы проводим время, как
можем: но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры; только вас, мой
друг,
не достает…» и т. д.
— При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только
могут не видеть, — проговорил князь, видимо думая о кампании 1807-го года, бывшей, как ему казалось, так недавно. — Бенигсен должен
был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы
другой оборот…
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему всё знающему, всё умеющему, известному всей Москве, кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску, и чтобы туда
были высланы его верховые лошади. Всё это
не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен
был отложить свой отъезд до
другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
Всё это так же, как и
другие пункты диспозиции,
не было и
не могло быть исполнено.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или
не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или
другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли,
мог быть причиной спасения России, и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24-го числа непромокаемые сапоги,
был спасителем России.
Прискакавший с флеш, с бледным, испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита, и что Комлан ранен и Даву убит, а между тем флеши
были заняты
другою частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы
были отбиты, и Даву
был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо-ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже
были исполнены прежде, чем он делал их, или же
не могли быть и
не были исполняемы.
И
не на один только этот час и день
были помрачены ум. и совесть этого человека, тяжеле всех
других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни своей,
не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые
были слишком противуположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он
мог понимать их значение.
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и
другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять
друг друга, и на всех лицах
было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и
быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что́ хотите, а я
не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту
могли все эти люди ужаснуться того, что́ они делали, бросить всё и побежать куда попало.