Неточные совпадения
— А обо мне что́ говорить? — сказал Пьер, распуская свой
рот в беззаботную, веселую улыбку. — Что́ я такое? Je suis un bâtard! [Незаконный сын!] — И он вдруг багрово покраснел. Видно
было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. — Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… — Но он не сказал, что право. — Я свободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что́ мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и
рот его, самая поразительная черта его лица,
был весь виден.
Линии этого
рта были замечательно тонко изогнуты.
— Хорошо, на пятьдесят империалов, — что я
выпью бутылку рома всю, не отнимая ото
рта,
выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что́… Так?…
Черноглазая, с большим
ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках,
была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка.
Один из говоривших
был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в
рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился.
Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в
роте, может очень легко
быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен.
Голова эта, с необычайно-широким лбом и скулами, красивым чувственным
ртом и величественным холодным взглядом,
была не обезображена близостью смерти.
Содрогание усиливалось, красивый
рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его
был близок к смерти), из перекривленного
рта послышался неясный хриплый звук.
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по
ротам, фельдфебели засуетились (шинели
были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, втягивали их в рукава.
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно
было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3-й
роте.
Третья
рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что-то. Князь Андрей выступил из свиты и по-французски тихо сказал...
И перед
роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То-то, братцы,
будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта
была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
В одной
роте обед
был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана.
В другой, более счастливой
роте, так как не у всех
была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая боченок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его
было несколько бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей
роте, на бегу застегиваясь.
Проезжая между тех же
рот, которые
ели кашу и
пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое
было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.
Солдат
был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а
рот улыбался.
Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной
роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое
было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Князь Василий нахмурился, сморщил
рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя
было так необыкновенно-торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное — добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто-то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто-то
был он — дьявол, и он — этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным
ртом.
Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей
роты (он
был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка.
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно
было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл
рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что-то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот-вот перед ними самими
были лающие
рты собак и улюлюканье Данилы.
Старый князь переменился физически только тем, что с боку
рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он
был всё такой же как и прежде, только с еще бòльшим озлоблением и недоверием к действительности того, чтò происходило в мпре.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что̀
был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый
рот и связали другим платком расходившиеся ноги.
Рот и нос у него
были на сторону.
Наполеон взял пастильку, положил ее в
рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра
было еще далеко; а чтоб убить время, распоряжений никаких нельзя уже
было делать, потому что все
были сделаны и приводились теперь в исполнение.
Все они пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая
рты,
пели какую-то песню.
Когда уже яма
была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. 24 человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как
роты проходили мимо них.
— Тс, тц… — сказал маленький человек. — Греха-то, греха-то… — быстро прибавил он и, как будто слова его всегда
были готовы во
рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: — Чтò ж это, барин, вы так в Москве-то остались?
Наташа смотрела на нее, но, казалось,
была в страхе и сомнении — сказать или не сказать всё то, чтò она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее
рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
— Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, — сказал он и, видимо сделав еще усилие, чтобы
быть ласковым, он сказал одним
ртом (видно
было, что он вовсе не думал того, чтò говорил...
Но с одной стороны сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждого в одном и том же направлении; с другой стороны нельзя
было корпусу отдаться в плен
роте, и несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтоб отделаться друг от друга, и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались.
Это
были два, прятавшиеся в лесу, француза. Хрипло говоря что-то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один
был повыше ростом в офицерской шляпе и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат,
был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой
рот, говорил что-то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Никто ничего не мог ей сказать столько успокоивающего, разумного, сколько это трехмесячное маленькое существо, когда оно лежало у ее груди, и она чувствовала его движение
рта и сопенье носиком. Существо это говорило: «Ты сердишься, ты ревнуешь, ты хотела бы ему отмстить, ты боишься, а я вот он, а я вот он…» И отвечать нечего
было. Это
было больше, чем правда.
Когда Николай с женою пришли отыскивать Пьера, он
был в детской и держал на своей огромной, правой ладони проснувшегося, грудного сына и тетёшкал его. На широком лице его с раскрытым беззубым
ртом, остановилась веселая улыбка. Буря уже давно вылилась, и яркое, радостное солнце сияло на лице Наташи, умиленно смотревшей на мужа и сына.