Неточные совпадения
— Нет, не
был, но вот что́ мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это
была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в
мире… это нехорошо…
И Курагин, и Долохов в то время
были знаменитостями в
мире повес и кутил Петербурга.
— Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и
мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
«Ну-ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый нумер второго орудия в его
мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
Как слышно
было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии,
было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау,
был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание
мира.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да
будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда
мир, который я заключу,
будет достоин моего народа, вас и меня.
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она
была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что-то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого
мира, разлилась сверх той сильной печали, которая
была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
О, как задрожала эта терция, и как тронулось что-то лучшее, что́
было в душе Ростова. И это что-то
было независимо от всего в
мире, и выше всего в
мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё-таки
быть счастливым…
— Ежели бы Его не
было, — сказал он тихо, — мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? — вдруг сказал он с восторженною строгостью и властью в голосе. — Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что
есть такое непонятное существо? Почему ты и весь
мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… — Он остановился и долго молчал.
Они погрозили друг другу, еще постояли в матовом свете полога, как бы не желая расстаться с этим
миром, в котором они втроем
были отделены от всего света.
На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды — всё ложь и зло; но в
мире, во всем
мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего
мира.
Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в
мире, но что я всегда
буду и всегда
был.
Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом
мире есть правда.
Свидание с Пьером
было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем
мире его новая жизнь.
Весь
мир был разделен на два неровные отдела: один — наш Павлоградский полк, и другой — всё остальное.
Тем отраднее
была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и
быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что́ представлялось столь трудным в
миру, а в полку столь возможным.
В этот день, 27-го июня,
были подписаны первые условия
мира.
Как будто Наполеон знал, что для того, чтоб навсегда этот солдат
был счастлив, награжден и отличен от всех в
мире, нужно
было только, чтоб его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата.
Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии,
были недовольны
миром, заключенным после Фридланда.
Адонаи
есть имя сотворившего
мир.
Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый
мир сновидений, где всё
было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только
было еще лучше, потому что
было по другому.
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного
мира, преисполненного каких-то неизвестных ему радостей, того чуждого
мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот
мир уже более не дразнил его, не
был чуждый
мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
— Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, — говорил князь Андрей. — Это совсем не то чувство, которое
было у меня прежде. Весь
мир разделен для меня на две половины: одна — она и там всё счастье, надежда, свет; другая половина — всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
Как ни трудно и странно
было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (чтó ему особенно интересно
было), произведен ли он
будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно
было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за две тысячи, как ни непонятно казалось, что без него
будет тот бал, который гусары должны
были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, — он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего
мира куда-то туда, где всё
было вздор и путаница.
Тон разговора
был такой, что понятно
было, никто не одобрял того, что́ делалось в политическом
мире.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор
будут несчастливы, пока мы
будем искать союзов с немцами и
будем соваться в Европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский
мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо
было воевать. Наша политика вся на Востоке, а в отношении Бонапарта одно — вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
Опять поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому
миру, в котором она находилась. Всё, что́ происходило перед нею, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то
было давно, давно прошедшее.
— Adorable, divin, délicieux! [ — Восхитительно, божественно, чудесно!] — слышалось со всех сторон. Наташа смотрела на толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что́ делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном
мире, столь далеком от прежнего, в том
мире, в котором нельзя
было знать, что́ хорошо, что́ дурно, что́ разумно и что́ безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего-то.
— Всё пропало? — повторил он. — Ежели бы я
был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в
мире, и
был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного
мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностию приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников,
были ведены с искренним желанием достижения
мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.
Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность
мира и усердно работали с этою целью, несмотря на то. что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frère [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны, и что всегда
будет любить и уважать его — он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку.
Для него
было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах
мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения. Он велел подать себе лошадь и поехал в свою стоянку.
Очевидно
было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно
было, что только то, что̀ происходило в его душе, имело интерес для него. Всё, что̀
было вне его, не имело для него значения, потому что всё в
мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
Судя по умеренно-спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев
был твердо убежден, что он желает
мира и намерен вступить в переговоры.
Высказав всё, что̀ ему
было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает
мира, но не приступит к переговорам иначе как с тем условием, чтобы…
—
Мир заключен… — начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно
было говорить одному самому, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
Положим, ежели бы они
были способны, можно бы их употреблять, — продолжал Наполеон, едва успевая словом
поспевать за беспрестанно-возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (чтò в его понятии
было одно и то же); — но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для
мира!
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1-му, состояла из людей, не желавших ни
мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни
было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий.
Англичанин самоуверен на том основании, что он
есть гражданин благоустроеннейшего государства в
мире и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает что всё, чтό он делает как англичанин, несомненно хорошо.
Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения,
был в отчаянии от того, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему
миру верность своей теории ускользал от него.
—
Миром, все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братскою любовью —
будем молиться», думала Наташа.
666, l'empereur Napoléon и l’Russe Besuhof, все это вместе должно
было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного
мира московских привычек, в которых он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему во-первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он
был связан клятвой, и которое проповедывало вечный
мир и уничтожение войны, и, во-вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм,
было почему-то совестно предпринять такой шаг.
― Я думаю… ― сказал Пьер. ― Ему нечего прощать… Ежели бы я
был на его месте… ― По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он
был не он, а лучший человек в
мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова
были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
Во время службы в Успенском соборе — соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственного молебствия за заключение
мира с турками, толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого
был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры.
Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть 800-тысячная, лучшая в
мире и предводимая лучшим полководцем, армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами, русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских
были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона,
были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, т.е. сделать то самое, что должно
было погубить их.
Всё, чтò связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего
мира только не
быть несправедливым и исполнять свой долг.
Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно-умною женщиной, точно так же как в 1808 так и в 1812 году, с восторгом говорили о великой нации и великом человеке, и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен
был кончиться
миром.
Вообще, всё дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся
миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге домашним у Элен (всякий умный человек должен
был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решает дело.
— Знаем, у вас
есть Бонапарт, он всех в
мире побил, ну да об нас другая статья… — сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм.