Неточные совпадения
— Борис! — сказала она сыну и улыбнулась, — я пройду к
графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь
передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? — обратилась она к князю.
Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем
графа, рюмок, стоявших
перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное.
Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка,
граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с
графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет
графа.
— Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал
графу Толстому и просил его
передать это государю. Что́ же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher général, je me mêle de riz et des cоtelettes, mêlez vous des affaires de la guerre, [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что́ мне отвечали!
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый Росс», и
граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся
перед Багратионом.
Перед самым обедом
граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день.
Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
— Так позвольте мне
передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, — сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). — Вы знаете,
граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
Вы едете в Петербург,
передайте это
графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов).
«Я сам знаю, как мы невластны в своих симпатиях и антипатиях», — думал князь Андрей, — «и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он
передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру,
графу Аракчееву.
— Нет, моя душа (
граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был
перед своими детьми, но не знал, как поправить это). — Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, — волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной
графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник.
Граф по старинной привычке выпил
перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел
перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот-вот
перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
— Я не понимаю, — продолжал Илагин, — как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя,
граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такою компанией… уже чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз
перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез — мне всё равно!
При всех столкновениях с сыном,
графа не оставляло сознание своей виноватости
перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, — он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митинькой и с своими непреодолимыми привычками.
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старою мебелью, гостиной
перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров.
Граф Растопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от
графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни
перед кем вида, что что-нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей.
— Да, ведь вы очень дружны с Болконским, верно что-нибудь
передать хочет, — сказал
граф. — Ах, Боже мой, Боже мой! Как всё хорошо было! — И взявшись за редкие виски седых волос,
граф вышел из комнаты.
В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтоб исполнить свое поручение. Наташа была в постели,
граф был в клубе, и Пьер,
передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, [
Граф Тюрен,] приехал к Балашеву и
передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала
перед своею прогулкой.
— Я тебе говорю — вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, — и
граф, взяв с собой бумаги, вероятно чтоб еще раз прочесть в кабинете
перед отдыхом, пошел из комнаты.
— Разумеется ничего, — рассеянно сказал
граф. — Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать завтра… — И
граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она
передавала, пока сам
граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтоб отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом
граф стал обнимать Мавру Кузьминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что-то неясное, ласково-успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях
перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
Полицеймейстер, которого остановила толпа, и адъютант, который пришел доложить, что лошади готовы, вместе вошли к
графу. Оба были бледны, и полицеймейстер,
передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе
графа стояла огромная толпа народа, желавшего его видеть.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя
граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный отчаянный крик, а
перед глазами видел одно удивленно-испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Перед зарею, задремавшего
графа Орлова разбудили.
— Ах, право поздно, — сказал
граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше
перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер-офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит всё дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет Бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза
графу Толстому, который, с какою-то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял
перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.