Неточные совпадения
— Я
боюсь спутать фигуры, — сказал Пьер, — но ежели вы хотите
быть моим учителем…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно
было, что она ничего не понимает и так
боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни
были.
— Comme c’est un homme d’esprit votre père, — сказала она, — c’est à cause de cela peut-être qu’il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может
быть, от этого-то я и
боюсь его.]
— Нет, голубчик, — говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, — я говорю, что коли бы возможно
было знать, что́
будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не
боялся. Так-то, голубчик.
— А всё
боишься, — продолжал первый знакомый голос. —
Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, а
есть атмосфера одна.
Тушин ничем не распоряжался и молча,
боясь говорить, потому что при каждом слове он готов
был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче.
Что прикрытия не
было, этого не сказал Тушин, хотя это
была сущая правда. Он
боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не
была нездорова; но она до такой степени непреодолимо
боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное — добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она
боялась оглянуться; ей чудилось, что кто-то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто-то
был он — дьявол, и он — этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
— Да, я думал, — невольно отчего-то краснея, сказал Борис, — просить главнокомандующего; к нему
было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, — прибавил он, как бы извиняясь, — что,
боюсь, гвардия не
будет в деле.
— Да его слушали на военном совете и
будут слушать, когда он
будет говорить дело; но медлить и ждать чего-то теперь, когда Бонапарт
боится более всего генерального сражения, — невозможно.
— Да, видел и убедился, что он
боится генерального сражения более всего на свете, — повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. — Ежели бы он не
боялся сражения, для чего бы ему
было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он
боится,
боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
Он
боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно
было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
— Замечание Веры
было справедливо, как и все ее замечания; но, как и от большей части ее замечаний, всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая
боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка.
Она
была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он
был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек
боится связываться — дорожит своею свободой, которая ему нужна на многое другое.
«Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все
боятся его, ему должно
быть приятно это.
— Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока — повар) de ce matin ne m’aie pas fait du mal. [ — Дружочек,
боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне бы не
было дурно.]
— И в самом деле, — подхватила княжна Марья, — может
быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [ — Не
бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
— Или ты
боишься со мной играть? — сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое
было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневною жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким-нибудь странным, большею частью жестоким, поступком выходить из нее.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него
были, но он
боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой-то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает
бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они
будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других)
боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно
было иметь дурные последствия.
— Мне просить государя! — сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезною раздражительностью. — О чем? Ежели бы я
был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не
боюсь; я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот и пишу: «ежели бы я
был казнокрад…»
— Ты спи, а я не могу, — отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно
было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже
боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одною маленькою ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня
боялась, как бы он не
был ее гробом.
Князь Андрей не смеялся и
боялся, что он
будет тяжел для этого общества.
Соня
боялась всякую минуту
быть лишнею и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно
было.
Наташе так весело
было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только
боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так
боюсь, что этого не
будет! А главное: я стареюсь, вот что́! Уже не
будет того, что́ теперь
есть во мне. А может
быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может
быть приехал и сидит там в гостиной. Может
быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, — а князя Андрея не
было, и
была всё прежняя жизнь.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она
боялась Николая, потому что у него на курточке
были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
— Ах! как я
боюсь за нее, как я
боюсь, — сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего-то слишком много в Наташе, и что от этого она не
будет счастлива. Наташа не кончила еще
петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Соня шла закутавшись в шубку. Она
была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко
боялась. Он
был в женском платье с спутанными волосами и с счастливою и новою для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
— Только когда всё это
будет? Я
боюсь, что никогда… Это
было бы слишком хорошо! — сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
И как будто
боясь, чтоб она не сумела как-нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: — И не думайте, чтоб я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это
будет — разойтись, поищите себе места!…
— Нет, чего же жалеть?
Бывши здесь, нельзя
было не сделать почтения. Ну, а не хочет, его дело, — сказала Марья Дмитриевна, что-то отыскивая в ридикюле. — Да и приданое готово, чего вам еще ждать; а что́ не готово, я вам перешлю. Хоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. — Найдя в ридикюле то, что́ она искала, она передала Наташе. Это
было письмо от княжны Марьи. — Тебе пишет. Как мучается, бедняжка! Она
боится, чтобы ты не подумала, что она тебя не любит.
Марья Дмитриевна
боялась, чтобы граф или Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, которое она намерена
была скрыть от них, не вызвали на дуэль Курагина, и потому просила его приказать от ее имени его шурину уехать из Москвы и не сметь показываться ей на глаза.
Они
боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все
были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу.
Не только во всё время войны, со стороны русских не
было желания заманить французов в глубь России, но всё
было делаемо для того, чтоб остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не
боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед, и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
Она
боялась за брата, который
был там, ужасалась, не понимая ее, пред людскою жестокостью, заставлявшею их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и
была поражена тем, что ее отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она
боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но
боялась и думать об этом.
— Гага — бои… бои… — повторил он несколько раз… — Никак нельзя
было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал и, повторяя его слова, спросил: княжна
боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
— Благодарю вашу светлость, — отвечал князь Андрей, — но я
боюсь, что не гожусь больше для штабов, — сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. — А главное, — прибавил князь Андрей, — я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко
было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести
быть при вас, то поверьте…
Результатом ближайшим
было и должно
было быть — для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы
боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже
боялись больше всего в мире).
Ежели бы заметны
были хоть малейшие признаки колебания, стыда иди скрытности в самой Элен, то дело бы ее несомненно
было проиграно; но не только не
было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотою и добродушною наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это
был весь Петербург), что ей сделали предложения и принц и вельможа, и что она любит обоих и
боится огорчить того и другого.
«О Господи, народ-то чтò зверь, где же живому
быть!» слышалось в толпе. «И малый-то молодой… должно из купцов, то-то народ!., сказывают не тот… как же не тот… О Господи!.. Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не
боится…», говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленною длинною, тонкою шеей.
— Tiens, qu’est ce qu’il chante celui-là? Va te promener, [ — Этот чтó еще толкует. Убирайся к чорту,] — послышались голоса, и один из солдат, видимо
боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые
были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
Больше же всего она при свидании с ним
боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно
было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Наташа рассказала, что первое время
была опасность от горячечного состояния и страдания, но у Троицы это прошло, и доктор
боялся одного — Антонова огня.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним, и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо, и знал, что перед ним
была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не
боялся смерти и не думал о ней.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не
было рубахи, а на голое, желтое, худое тело
был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо,
боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.