Неточные совпадения
Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить
на себя внимание. Разорвав телеграмму, он
прочел ее, догадкой поправляя перевранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.
Степан Аркадьич получал и
читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря
на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов
на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и
читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему
на ум.
Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим
на отца, и слушала его урок из французского чтения. Мальчик
читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее в карман.
Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор Бога забыл, и
на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и жену избил до смерти; он слушал и
читал книгу и вспоминал весь ход своих мыслей, возбужденных чтением.
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила
на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи,
прочесть и ответить
на записки и письма, которые у нее скопились
на столе.
Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря
на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом всё
читать.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув
на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и
читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя что-то.
Вронский взглянул
на них, нахмурился и, как будто не заметив их, косясь
на книгу, стал есть и
читать вместе.
— Человек, хересу! — сказал Вронский, не отвечая, и, переложив книгу
на другую сторону, продолжал
читать.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть
на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не
читать того, что так ясно было
на нем написано, и против воли своей с ужасом
читал на нем то, чего он не хотел знать.
— Ах, мне всё равно! — сказала она. Губы ее задрожали. И ему показалось, что глаза ее со странною злобой смотрели
на него из-под вуаля. — Так я говорю, что не в этом дело, я не могу сомневаться в этом; но вот что он пишет мне.
Прочти. — Она опять остановилась.
Прочтя письмо, он поднял
на нее глаза, и во взгляде его не было твердости. Она поняла тотчас же, что он уже сам с собой прежде думал об этом. Она знала, что, что бы он ни сказал ей, он скажет не всё, что он думает. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута. Это было не то, чего она ждала.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело
на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не
читали их.
Прочтите; они разработали этот вопрос».
Пообедав, Левин сел, как и обыкновенно, с книгой
на кресло и,
читая, продолжал думать о своей предстоящей поездке в связи с книгою.
Она взглянула
на него серьезно, потом оперла нахмуренный лоб
на руку и стала
читать. Изредка она взглядывала
на него, спрашивая у него взглядом: «то ли это, что я думаю?».
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза.
На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих счастием глазах ее он понял всё, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже
читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да.
Степан Аркадьич взял письмо, с недоумевающим удивлением посмотрел
на тусклые глаза, неподвижно остановившиеся
на нем, и стал
читать.
«Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение, —
читал он кротким певучим голосом, — и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я твоего обетования показавый: Сам благослови и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я
на всякое дело благое. Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и вовеки веков». — «А-аминь», опять разлился в воздухе невидимый хор.
«Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, —
читал священник вслед за переменой колец, — и от Тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину
на наследие Твое и обетование Твое,
на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранныя Твоя: призри
на раба Твоего Константина и
на рабу Твою Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви»….
Сняв венцы с голов их, священник
прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул
на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было
на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
В этих словах Агафьи Михайловны Левин
прочел развязку драмы, которая в последнее время происходила между Агафьей Михайловной и Кити. Он видел, что, несмотря
на все огорчение, причиненное Агафье Михайловне новою хозяйкой, отнявшею у нее бразды правления, Кити все-таки победила ее и заставила себя любить.
— Вот я и
прочла твое письмо, — сказала Кити, подавая ему безграмотное письмо. — Это от той женщины, кажется, твоего брата… — сказала она. — Я не
прочла. А это от моих и от Долли. Представь! Долли возила к Сарматским
на детский бал Гришу и Таню; Таня была маркизой.
Просидев дома целый день, она придумывала средства для свиданья с сыном и остановилась
на решении написать мужу. Она уже сочиняла это письмо, когда ей принесли письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и покорило ее, но письмо, всё то, что она
прочла между его строками, так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении с ее страстною законною нежностью к сыну, что она возмутилась против других и перестала обвинять себя.
— Удивительно, как он похож
на товарища прокурора Свентицкого, — сказал один из гостей по-французски про камердинера в то время, как Вронский хмурясь
читал письмо.
Она сидела в гостиной, под лампой, с новою книгой Тэна и
читала, прислушиваясь к звукам ветра
на дворе и ожидая каждую минуту приезда экипажа.
Левин
читал Катавасову некоторые места из своего сочинения, и они понравились ему. Вчера, встретив Левина
на публичной лекции, Катавасов сказал ему, что известный Метров, которого статья так понравилась Левину, находится в Москве и очень заинтересован тем, что ему сказал Катавасов о работе Левина, и что Метров будет у него завтра в одиннадцать часов и очень рад познакомиться с ним.
― Да, нынче заседание в Обществе Любителей в память пятидесятилетнего юбилея Свинтича, ― сказал Катавасов
на вопрос Левина. ― Мы собирались с Петром Иванычем. Я обещал
прочесть об его трудах по зоологии. Поедем с нами, очень интересно.
Заседание уже началось. У стола, покрытого сукном, за который сели Катавасов и Метров, сидело шесть человек, и один из них, близко пригибаясь к рукописи,
читал что-то. Левин сел
на один из пустых стульев, стоявших вокруг стола, и шопотом спросил у сидевшего тут студента, что
читают. Студент, недовольно оглядев Левина, сказал...
Когда чтец кончил, председатель поблагодарил его и
прочел присланные ему стихи поэта Мента
на этот юбилей и несколько слов в благодарность стихотворцу. Потом Катавасов своим громким, крикливым голосом
прочел свою записку об ученых трудах юбиляра.
Когда Катавасов кончил, Левин посмотрел
на часы, увидал, что уже второй час, и подумал, что он не успеет до концерта
прочесть Метрову свое сочинение, да теперь ему уж и не хотелось этого.
Львов в домашнем сюртуке с поясом, в замшевых ботинках сидел
на кресле и в pince-nez с синими стеклами
читал книгу, стоявшую
на пюпитре, осторожно
на отлете держа красивою рукой до половины испеплившуюся сигару.
― Ах, как же! Я теперь чувствую, как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться. Потому что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик. Вот я
читаю ― он показал грамматику Буслаева, лежавшую
на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно… Ну вот объясните мне. Здесь он говорит…
Тут только Левин вспомнил заглавие фантазии и поспешил
прочесть в русском переводе стихи Шекспира, напечатанные
на обороте афиши.
— Да, это очень верно, — сказал он, когда Алексей Александрович, сняв pince-nez, без которого он не мог
читать теперь, вопросительно посмотрел
на бывшего шурина, — это очень верно в подробностях, но всё-таки принцип нашего времени — свобода.
— Да, но я выставляю другой принцип, обнимающий принцип свободы, — сказал Алексей Александрович, ударяя
на слове «обнимающий» и надевая опять pince-nez, чтобы вновь
прочесть слушателю то место, где это самое было сказано.
— То есть вы хотите сказать, что грех мешает ему? — сказала Лидия Ивановна. — Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех уже искуплен. Pardon, — прибавила она, глядя
на опять вошедшего с другой запиской лакея. Она
прочла и
на словах ответила: «завтра у Великой Княгини, скажите». — Для верующего нет греха, — продолжала она разговор.
— Я хочу
прочесть «Safe and Happy», [«Невредимый и счастливый»,] или «Under the wing» [«Под крылом»?] — сказала она, вопросительно взглянув
на Каренина.
— Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На-днях обещал решительный ответ. Да вот
прочти.
Она молча пристально смотрела
на него, стоя посреди комнаты. Он взглянул
на нее,
на мгновенье нахмурился и продолжал
читать письмо. Она повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла до двери, он всё молчал, и слышен был только звук шуршания перевертываемого листа бумаги.
Разве я не могу жить без него?» И, не отвечая
на вопрос, как она будет жить без него, она стала
читать вывески.
— Сейчас посмотрю, — отвечал швейцар и, взглянув
на конторке, достал и подал ей квадратный тонкий конверт телеграммы. «Я не могу приехать раньше десяти часов. Вронский»,
прочла она.
— Да, я
читал, — отвечал Сергей Иваныч. Они говорили о последней телеграмме, подтверждавшей то, что три дня сряду Турки были разбиты
на всех пунктах и бежали и что
на завтра ожидалось решительное сражение.
Другое было то, что,
прочтя много книг, он убедился, что люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого не подразумевали под ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа
на которые он чувствовал, что не мог жить, а старались разрешить совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении души и т. п.
Одно время,
читая Шопенгауера, он подставил
на место его воли — любовь, и эта новая философия дня
на два, пока он не отстранился от нее, утешала его; но она точно так же завалилась, когда он потом из жизни взглянул
на нее, и оказалась кисейною, негреющею одеждой.
Левин
прочел второй том сочинений Хомякова и, несмотря
на оттолкнувший его сначала полемический, элегантный и остроумный тон, был поражен в них учением о церкви.
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей,
читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад
на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели
прочесть. Он
прочел. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают
на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А
на что — они сами не знают.