Неточные совпадения
— Ты
постой,
постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе сказал
то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
Вронский,
стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о матери.
То, что он сейчас узнал про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась, и глаза блестели. Он чувствовал себя победителем.
— Долли,
постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил,
тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Несмотря на
то, что туалет, прическа и все приготовления к балу
стоили Кити больших трудов и соображений, она теперь, в своем сложном тюлевом платье на розовом чехле, вступала на бал так свободно и просто, как будто все эти розетки, кружева, все подробности туалета не
стоили ей и ее домашним ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с этою высокою прической, с розой и двумя листками наверху ее.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё
стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи
то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
— Он не
стоит того, чтобы ты страдала из-за него, — продолжала Дарья Александровна, прямо приступая к делу.
Теперь же, хотя убеждение его о
том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и не было разрушено, он чувствовал, что
стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и бестолковым, и не знал, что надо делать.
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания;
то, что для Анны было невозможною, ужасною и
тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он
стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
И наравне с этими воспоминаниями
стояли теперь отказ и
то жалкое положение, в котором он должен был представляться другим в этот вечер.
Он
стоял, слушал и глядел вниз,
то на мокрую мшистую землю,
то на прислушивающуюся Ласку,
то на расстилавшееся пред ним под горою море оголенных макуш леса,
то на подернутое белыми полосками туч тускневшее небо.
Она летела прямо на него: близкие звуки хорканья, похожие на равномерное наддирание тугой ткани, раздались над самым ухом; уже виден был длинный нос и шея птицы, и в
ту минуту, как Левин приложился, из-за куста, где
стоял Облонский, блеснула красная молния; птица, как стрела, спустилась и взмыла опять кверху.
— И он неодобрительно покачал головой, как бы сильно сомневаясь в
том, чтоб эта овчинка
стоила выделки.
Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкапы и полки с книгами и с
тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка могла
стоить выделки.
Теперь же он видел только
то, что Махотин быстро удалялся, а он, шатаясь,
стоял один на грязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом.
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, — сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену, с которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное,
то есть пошутив с дамами и перекинувшись приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки
стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зaговорил с ним.
Было
то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах, ожидая косы,
стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Было
то время, когда в сельской работе наступает короткая передышка пред началом ежегодно повторяющейся и ежегодно вызывающей все силы народа уборки. Урожай был прекрасный, и
стояли ясные, жаркие летние дни с росистыми короткими ночами.
Флигель лет двадцать
тому назад, когда Долли была ребенком, был поместителен и удобен, хоть и
стоял, как все флигеля, боком к выездной аллее и к югу.
— Ах, такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко мне после скачек. И всё
те же, и всё
те же! Всё одно и
то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам не было скучно? — опять обратилась она к Анне. —
Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не
стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к
той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет,
то будет лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому,
тем я больше доволен.
— Может быть, это так для тебя, но не для всех. Я
то же думал, а вот живу и нахожу, что не
стоит жить только для этого, — сказал Вронский.
Теперь, когда он держал в руках его письмо, он невольно представлял себе
тот вызов, который, вероятно, нынче же или завтра он найдет у себя, и самую дуэль, во время которой он с
тем самым холодным и гордым выражением, которое и теперь было на его лице, выстрелив в воздух, будет
стоять под выстрелом оскорбленного мужа.
Он
стоял за каждый свой грош (и не мог не
стоять, потому что
стоило ему ослабить энергию, и ему бы не достало денег расплачиваться с рабочими), а они только
стояли зa
то, чтобы работать спокойно и приятно,
то есть так, как они привыкли.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами
стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о
том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
Исполнение плана Левина представляло много трудностей; но он бился, сколько было сил, и достиг хотя и не
того, чего он желал, но
того, что он мог, не обманывая себя, верить, что дело это
стоит работы. Одна из главных трудностей была
та, что хозяйство уже шло, что нельзя было остановить всё и начать всё сначала, а надо было на ходу перелаживать машину.
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль,
тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство ―
то, что придет смерть, и всё кончится, что ничего и не
стоило начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
— Но в
том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на
то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто
стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже
стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
Стоя у первой обедни, Левин попытался освежить в себе юношеские воспоминания
того сильного религиозного чувства, которое он пережил от шестнадцати до семнадцати лет.
По мере чтения, в особенности при частом и быстром повторении
тех же слов: «Господи помилуй», которые звучали как «помилос, помилос», Левин чувствовал, что мысль его заперта и запечатана и что трогать и шевелить ее теперь не следует, а
то выйдет путаница, и потому он,
стоя позади дьякона, продолжал, не слушая и не вникая, думать о своем.
—
То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать…
то, что я не
стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если… лучше скажи, — говорил он, не глядя на нее. — Я буду несчастлив. Пускай все говорят, что̀ хотят; всё лучше, чем несчастье… Всё лучше теперь, пока есть время…
Чарская отвечала ему только улыбкой. Она смотрела на Кити, думая о
том, как и когда она будет
стоять с графом Синявиным в положении Кити и как она тогда напомнит ему его теперешнюю шутку.
Она вспоминала не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в
то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити,
стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее.
О своей картине,
той, которая
стояла теперь на его мольберте, у него в глубине души было одно суждение —
то, что подобной картины никто никогда не писал.
Она, в
том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на
том самом кожаном старинном диване, который
стоял всегда в кабинете у деда и отца Левина, и шила broderie anglaise. [английскую вышивку.]
Взявшись опять за свои бумаги, перечтя
то, что было написано, он с удовольствием нашел, что дело
стоило того, чтобы им заниматься.
— Пусти, пусти, поди! — заговорила она и вошла в высокую дверь. Направо от двери
стояла кровать, и на кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В
ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что. Досада на нее за
то, что она ставила себя и его в такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней за ее страдания, волновали его. Он сошел вниз в партер и направился прямо к бенуару Анны. У бенуара
стоял Стремов и разговаривал с нею...
Он
стоял пред ней с страшно блестевшими из-под насупленных бровей глазами и прижимал к груди сильные руки, как будто напрягая все силы свои, чтобы удержать себя. Выражение лица его было бы сурово и даже жестоко, если б оно вместе с
тем не выражало страдания, которое трогало ее. Скулы его тряслись, и голос обрывался.
—
Постойте,
постойте, я знаю, что девятнадцать, — говорил Левин, пересчитывая во второй раз неимеющих
того значительного вида, какой они имели, когда вылетали, скрючившихся и ссохшихся, с запекшеюся кровью, со свернутыми на бок головками, дупелей и бекасов.
— Но ты одно скажи мне: было в его тоне неприличное, нечистое, унизительно-ужасное? — говорил он, становясь пред ней опять в
ту же позу, с кулаками пред грудью, как он тогда ночью
стоял пред ней.
—
То есть как тебе сказать…
Стой,
стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы
то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
Васенька Весловский, ее муж и даже Свияжский и много людей, которых она знала, никогда не думали об этом и верили на слово
тому, что всякий порядочный хозяин желает дать почувствовать своим гостям, именно, что всё, что так хорошо у него устроено, не
стоило ему, хозяину, никакого труда, а сделалось само собой.
Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в
то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего не пропустить,
стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все поехали в Собор.
Левин
стоял в маленькой зале, где курили и закусывали, подле группы своих, прислушиваясь к
тому, что говорили, и тщетно напрягая свои умственные силы, чтобы понять, что говорилось.
Левину не хотелось есть, он не курил; сходиться со своими,
то есть с Сергеем Ивановичем, Степаном Аркадьичем, Свияжским и другими, не хотел, потому что с ними вместе в оживленной беседе
стоял Вронский в шталмейстерском мундире.
— Это игрушка, — перебил его Левин. — Мировые судьи нам не нужны. Я в восемь лет не имел ни одного дела. А какое имел,
то было решено навыворот. Мировой судья от меня в сорока верстах. Я должен о деле, которое
стоит два рубля, посылать поверенного, который
стоит пятнадцать.
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного слова из
того, что говорилось внизу. Около дам сидели и
стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось о выборах и о
том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна дама говорила адвокату...
— Как я рада, что слышала Кознышева! Это
стоит, чтобы поголодать. Прелесть! Как ясно и слышно всё! Вот у вас в суде никто так не говорит. Только один Майдель, и
то он далеко не так красноречив.
Свияжский переносил свою неудачу весело. Это даже не была неудача для него, как он и сам сказал, с бокалом обращаясь к Неведовскому: лучше нельзя было найти представителя
того нового направления, которому должно последовать дворянство. И потому всё честное, как он сказал,
стояло на стороне нынешнего успеха и торжествовало его.