Неточные совпадения
Может быть,
он сумел бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие
так на
нее подействует.
Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать не могла быть весела, и что отец должен знать это, и что
он притворяется, спрашивая об этом
так легко. И
она покраснела за отца.
Он тотчас же понял это и также покраснел.
— Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, — сказал
он, всё-таки удерживая
ее и гладя
ее нежную ручку.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это
так остаться», сказал
он, стараясь придать себе смелости.
Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил
ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил другую дверь в спальню жены.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые
она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза,
она говорила себе, что это не может
так остаться, что
она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить
его, отомстить
ему хоть малою частью той боли, которую
он ей сделал.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног
его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. «Да,
он счастлив и доволен! — подумала
она, — а я?… И эта доброта противная, за которую все
так любят
его и хвалят; я ненавижу эту
его доброту», подумала
она. Рот
ее сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего
они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой,
так что статные ножки
ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего
им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в
их таинственном мире,
он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы
ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям,
его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому
ему казалось, что Кити была
такое совершенство во всех отношениях,
такое существо превыше всего земного, а
он такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и
она сама признали
его достойным
ее.
Место, где
она была, показалось
ему недоступною святыней, и была минута, что
он чуть не ушел:
так страшно
ему стало.
Когда
он думал о
ней,
он мог себе живо представить
ее всю, в особенности прелесть этой, с выражением детской ясности и доброты, небольшой белокурой головки,
так свободно поставленной на статных девичьих плечах.
— Да, вот растем, — сказала
она ему, указывая главами на Кити, — и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь и напомнила
ему его шутку о трех барышнях, которых
он называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало
так говорили?
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо
ее уже было не строго, глаза смотрели
так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости
ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И
ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о
ее странностях,
она спросила
его о
его жизни.
— Нет, не скучно, я очень занят, — сказал
он, чувствуя, что
она подчиняет
его своему спокойному тону, из которого
он не в силах будет выйти,
так же, как это было в начале зимы.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на
него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное?
Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не
его; но мне всё-таки весело с
ним, и
он такой славный. Только зачем
он это сказал?…» думала
она.
Степан Аркадьич улыбнулся.
Он так знал это чувство Левина, знал, что для
него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме
ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт —
она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого.
Вронский сказал Кити, что
они, оба брата,
так привыкли во всем подчиняться своей матери, что никогда не решатся предпринять что-нибудь важное, не посоветовавшись с
нею.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и
ей странно было, что
он, боясь оскорбить мать, не делает предложения; однако
ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что
она верила этому.
Теперь
она верно знала, что
он затем и приехал раньше, чтобы застать
ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось
ей совсем с другой, новой стороны. Тут только
она поняла, что вопрос касается не
ее одной, — с кем
она будет счастлива и кого
она любит, — но что сию минуту
она должна оскорбить человека, которого
она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что
он, милый, любит
ее, влюблен в
нее. Но, делать нечего,
так нужно,
так должно.
Она тяжело дышала, не глядя на
него.
Она испытывала восторг. Душа
ее была переполнена счастьем.
Она никак не ожидала, что высказанная любовь
его произведет на
нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение.
Она вспомнила Вронского.
Она подняла на Левина свои светлые правдивые глаза и, увидав
его отчаянное лицо, поспешно ответила...
И
она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь,
ему всё-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на
него и избегала
его взгляда.
Он хотел встать, но княгиня, заметив, что
он молчит, обратилась к
нему.
— Константин Дмитрич, — сказала
она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что
такое значит, — вы всё это знаете, — у нас в Калужской деревне все мужики и все бабы всё пропили, что у
них было, и теперь ничего нам не платят. Что это значит? Вы
так хвалите всегда мужиков.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити.
Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз
ее Левин понял, что
она любила этого человека, понял
так же верно, как если б
она сказала
ему это словами. Но что же это за человек?
В то время как
он подходил к
ней, красивые глаза
его особенно нежно заблестели, и с чуть-заметною счастливою и скромно-торжествующею улыбкой (
так показалось Левину), почтительно и осторожно наклонясь над
нею,
он протянул
ей свою небольшую, но широкую руку.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным.
Ей всею душой было жалко
его, тем более, что
она жалела
его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал
ее взгляд, — я
так счастлива».
И
ей так жалко стало
его, что слезы навернулись на глаза.
Несмотря на то, что
он ничего не сказал
ей такого, чего не мог бы сказать при всех,
он чувствовал, что
она всё более и более становилась в зависимость от
него, и чем больше
он это чувствовал, тем
ему было приятнее, и
его чувство к
ней становилось нежнее.
Если б
он мог слышать, что говорили
ее родители в этот вечер, если б
он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити будет несчастна, если
он не женится на
ней,
он бы очень удивился и не поверил бы этому.
Он не мог поверить тому, что то, что доставляло
такое большое и хорошее удовольствие
ему, а главное
ей, могло быть дурно. Еще меньше
он мог бы поверить тому, что
он должен жениться.
«То и прелестно, — думал
он, возвращаясь от Щербацких и вынося от
них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что
он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред
ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни
ею, но мы
так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь,
она сказала мне, что любит.
«Ну
так что ж? Ну и ничего. Мне хорошо, и
ей хорошо». И
он задумался о том, где
ему окончить нынешний вечер.
Как ни казенна была эта фраза, Каренина, видимо, от души поверила и порадовалась этому.
Она покраснела, слегка нагнулась, подставила свое лицо губам графини, опять выпрямилась и с тою же улыбкой, волновавшеюся между губами и глазами, подала руку Вронскому.
Он пожал маленькую
ему поданную руку и, как чему-то особенному, обрадовался тому энергическому пожатию, с которым
она крепко и смело тряхнула
его руку.
Она вышла быстрою походкой,
так странно легко носившею
ее довольно полное тело.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе
она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем
она не могла.
Она знала, что,
так или иначе,
она Анне выскажет всё, и то
ее радовала мысль о том, как
она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с
ней,
его сестрой, и слышать от
нее готовые фразы увещания и утешения.
— Ну,
так пойдем к
ним, — сказала
она. — Вася спит теперь, жалко.
— Да, я
его знаю. Я не могла без жалости смотреть на
него. Мы
его обе знаем.
Он добр, но
он горд, а теперь
так унижен. Главное, что меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) —
его мучают две вещи: то, что
ему стыдно детей, и то, что
он, любя тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила
она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет,
она не простит», всё говорит
он.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала
она. — Я знаю этих людей, как Стива, как
они смотрят на это. Ты говоришь, что
он с
ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для
них святыня. Как-то у
них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье.
Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это
так.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого,
так как уж некоторые из
ее знакомых, успев узнать о
ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми.
Она только послала записочку к брату, чтоб
он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала
она.
— По крайней мере, если придется ехать, я буду утешаться мыслью, что это сделает вам удовольствие… Гриша, не тереби, пожалуйста,
они и
так все растрепались, — сказала
она, поправляя выбившуюся прядь волос, которою играл Гриша.
— Ах, много! И я знаю, что
он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например,
она рассказывала, что
он хотел отдать всё состояние брату, что
он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые
он дал на станции.
К десяти часам, когда
она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала
его,
ей стало грустно, что
она так далеко от
него; и о чем бы ни говорили,
она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже.
Ей захотелось посмотреть на
его карточку и поговорить о
нем. Воспользовавшись первым предлогом,
она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в
ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо на толпу в левом углу залы, приговаривая: «pardon, mesdames, pardon, pardon, mesdames» и, лавируя между морем кружев, тюля и лент и не зацепив ни за перышко, повернул круто свою даму,
так что открылись
ее тонкие ножки в ажурных чулках, а шлейф разнесло опахалом и закрыло
им колени Кривину.
Кити посмотрела на
его лицо, которое было на
таком близком от
нее расстоянии, и долго потом, чрез несколько лет, этот взгляд, полный любви, которым
она тогда взглянула на
него и на который
он не ответил
ей, мучительным стыдом резал
ее сердце.
То, что Кити
так ясно представлялось в зеркале лица Анны,
она увидела на
нем.
На лице
его было
такое выражение, которого
она никогда не видала прежде.
Кити любовалась
ею еще более, чем прежде, и всё больше и больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо
ее выражало это. Когда Вронский увидал
ее, столкнувшись с
ней в мазурке,
он не вдруг узнал
ее —
так она изменилась.
— А эта женщина, — перебил
его Николай Левин, указывая на
нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял
ее из дома, — и
он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю
ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил
он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать
ее.
Она всё равно что моя жена, всё равно.
Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься,
так вот Бог, а вот порог.
— Я нездоров, я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом ты мне говоришь о Сергей Иваныче и
его статье. Это
такой вздор,
такое вранье,
такое самообманыванье. Что может писать о справедливости человек, который
ее не знает? Вы читали
его статью? — обратился
он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с
него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день совсем не
такая, как в тот, когда
они так полюбили
ее, что
она уже не занята
ими, — но только
они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к
ней, и
их совершенно не занимало то, что
она уезжает.
Она знала это
так же верно, как если б
он сказал
ей, что
он тут для того, чтобы быть там, где
она.
Он говорил учтиво, почтительно, но
так твердо и упорно, что
она долго не могла ничего ответить.
«Ах, Боже мой! отчего у
него стали
такие уши?» подумала
она, глядя на
его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие
ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы.
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, — сказал
он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который
он всегда почти употреблял с
ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле
так говорил.