— Самолюбия, — сказал Левин, задетый за живое
словами брата, — я не понимаю. Когда бы в университете мне сказали, что другие понимают интегральное вычисление, а я не понимаю, тут самолюбие. Но тут надо быть убежденным прежде, что нужно иметь известные способности для этих дел и, главное, в том, что все эти дела важны очень.
Неточные совпадения
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние
брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды.
Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему
брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая
словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Константин Левин смотрел на
брата как на человека огромного ума и образования, благородного в самом высоком значении этого
слова и одаренного способностью деятельности для общего блага.
Это были единственные
слова, которые были сказаны искренно. Левин понял, что под этими
словами подразумевалось: «ты видишь и знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули у него из глаз. Он еще раз поцеловал
брата, но ничего не мог и не умел сказать ему.
Добродушный Туровцын, очевидно, чувствовал себя не в своей сфере, и улыбка толстых губ, с которою он встретил Степана Аркадьича, как
словами говорила: «Ну,
брат, засадил ты меня с умными!
Она вполне угадала и выразила его дурно выраженную мысль. Левин радостно улыбнулся: так ему поразителен был этот переход от запутанного многословного спора с Песцовым и
братом к этому лаконическому и ясному, без
слов почти, сообщению самых сложных мыслей.
Но Левину неприятны были эти
слова Дарьи Александровны. Она не могла понять, как всё это было высоко и недоступно ей, и она не должна была сметь упоминать об этом. Левин простился с ними, но, чтобы не оставаться одному, прицепился к своему
брату.
Надо было говорить, чтобы не молчать, а он не знал, что говорить, тем более, что
брат ничего не отвечал, а только смотрел, не спуская глаз, и, очевидно, вникал в значение каждого
слова.
Когда доктор уехал, больной что-то сказал
брату; но Левин расслышал только последние
слова: «твоя Катя», по взгляду же, с которым он посмотрел на нее, Левин понял, что он хвалил ее.
Не поминая даже о том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали иоду для вдыхания в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на
брата, требуя от него подтверждения
слов доктора о том, что вдыхания иода производят чудеса.
— Чувствую, что отправляюсь, — с трудом, но с чрезвычайною определенностью, медленно выжимая из себя
слова, проговорил Николай. Он не поднимал головы, но только направлял глаза вверх, не достигая ими лица
брата. — Катя, уйди! — проговорил он еще.
Вронский ничего не ответил и, сказав несколько
слов княжне Сорокиной, вышел. В дверях он встретил
брата.
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного
слова из того, что говорилось внизу. Около дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось о выборах и о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему
брату. Одна дама говорила адвокату...
И геройство Сербов и Черногорцев, борющихся за великое дело, породило во всем народе желание помочь своим
братьям уже не
словом, а делом.
При этих
словах глаза
братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее и теперь особенно сильное в нем желание быть в дружеских и, главное, простых отношениях с
братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он опустил глаза и не знал, что сказать.
И довольно было этих
слов, чтобы то не враждебное, но холодное отношение друг к другу, которого Левин так хотел избежать, опять установилось между
братьями.
Неточные совпадения
— // Вдруг вставил
слово грубое // Еремин,
брат купеческий, // Скупавший у крестьян // Что ни попало, лапти ли, // Теленка ли, бруснику ли, // А главное — мастак // Подстерегать оказии, // Когда сбирались подати // И собственность вахлацкая // Пускалась с молотка.
Но замечательно, что в
словах его была все какая-то нетвердость, как будто бы тут же сказал он сам себе: «Эх,
брат, врешь ты, да еще и сильно!» Он даже не взглянул на Собакевича и Манилова из боязни встретить что-нибудь на их лицах.
Брат Василий задумался. «Говорит этот человек несколько витиевато, но в
словах его есть правда, — думал <он>. —
Брату моему Платону недостает познания людей, света и жизни». Несколько помолчав, сказал так вслух:
— Пришла очередь и мне сказать
слово, паны-братья! — так он начал.
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним
словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и
братом.