Неточные совпадения
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я
люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это
сказал?…» думала она.
— Ты ведь
любишь тюрбо? —
сказал он Левину, подъезжая.
— А ты не очень
любишь устрицы? —
сказал Степан Аркадьич, выпивая свой бокал, — или ты озабочен? А?
— Нет, ты постой, постой, —
сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня
любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно
люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Хорошо тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать, ты мне
скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь
любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
«Боже мой, неужели это я сама должна
сказать ему? — подумала она. — Ну что я
скажу ему? Неужели я
скажу ему, что я его не
люблю? Это будет неправда. Что ж я
скажу ему?
Скажу, что
люблю другого? Нет, это невозможно. Я уйду, уйду».
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она
любила этого человека, понял так же верно, как если б она
сказала ему это словами. Но что же это за человек?
— Я
люблю деревню, —
сказал Вронский, замечая и делая вид, что не замечает тона Левина.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она
сказала мне, что
любит.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, —
сказала она, — если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я
люблю свою прошедшую любовь к нему…
— На том свете? Ох, не
люблю я тот свет! Не
люблю, —
сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
— Я так бы желала, чтобы вы все меня
любили, как я вас
люблю; а теперь я еще больше полюбила вас, —
сказала она со слезами на глазах. — Ах, как я нынче глупа!
Анна улыбнулась. Она поняла, что он
сказал это именно затем, чтобы показать, что соображения родства не могут остановить его в высказывании своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и
любила ее.
— Типун вам на язык, —
сказала вдруг княгиня Мягкая, услыхав эти слова. — Каренина прекрасная женщина. Мужа ее я не
люблю, а ее очень
люблю.
— Отчего же вы не
любите мужа? Он такой замечательный человек, —
сказала жена посланника. — Муж говорит, что таких государственных людей мало в Европе.
— Вы ничего не
сказали; положим, я ничего и не требую, — говорил он, — но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не
любите… да, любовь…
— Ах, пожалуйста, не трещи, я так не
люблю, —
сказала она.
— Анна, ради Бога не говори так, —
сказал он кротко. — Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я муж твой и
люблю тебя.
Он помнил, как он пред отъездом в Москву
сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он
любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
— Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где я сеял прошлую весну. Как рассадил! Ведь я, Константин Дмитрич, кажется, вот как отцу родному стараюсь. Я и сам не
люблю дурно делать и другим не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь вон, —
сказал Василий, указывая на поле, — сердце радуется.
— Ты ведь не признаешь, чтобы можно было
любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я не признаю жизни без любви, —
сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Нет, вы не ошиблись, —
сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы не ошиблись. Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я
люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной что хотите.
— Нет, отчего? Я
скажу, — просто
сказала Варенька и, не дожидаясь ответа, продолжала: — да, это воспоминание, и было тяжелое когда-то. Я
любила одного человека, и эту вещь я пела ему.
— Я
любила его, и он
любил меня; но его мать не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали, что у меня тоже был роман? —
сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
— Да в чем же стыдно? —
сказала она. — Ведь вы не могли
сказать человеку, который равнодушен к вам, что вы его
любите?
— Так что ж? Я не понимаю. Дело в том,
любите ли вы его теперь или нет, —
сказала Варенька, называя всё по имени.
— Ну, послушай однако, — нахмурив свое красивое умное лицо,
сказал старший брат, — есть границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и искренним человеком и не
любить фальши, — я всё это знаю; но ведь то, что ты говоришь, или не имеет смысла или имеет очень дурной смысл. Как ты находишь неважным, что тот народ, который ты
любишь, как ты уверяешь…
— Если ты признаешь это благом, —
сказал Сергей Иванович, — то ты, как честный человек, не можешь не
любить и не сочувствовать такому делу и потому не желать работать для него.
— Я очень
люблю эту работу, —
сказал Сергей Иванович. — Я ужасно
люблю. Я сам косил иногда с мужиками и завтра хочу целый день косить.
— Если б я вас не
любила, —
сказала Дарья Александровна, и слезы выступили ей на глаза, — если б я вас не знала, как я вас знаю…
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы
любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может быть такое чувство, что она не знает, что
сказать.
— Я только одно еще
скажу: вы понимаете, что я говорю о сестре, которую я
люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она
любила вас, но я только хотела
сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
«Нет, —
сказал он себе, — как ни хороша эта жизнь, простая и трудовая, я не могу вернуться к ней. Я
люблю ее».
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не
любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она
сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их
сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
— Сережа, —
сказала она, как только гувернантка вышла из комнаты, — это дурно, но ты не будешь больше делать этого? Ты
любишь меня?
— Нет, я
люблю, —
сказала Анна.
Редко встречая Анну, он не мог ничего ей
сказать, кроме пошлостей, но он говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает в Петербург, о том, как ее
любит графиня Лидия Ивановна, с таким выражением, которое показывало, что он от всей души желает быть ей приятным и показать свое уважение и даже более.
— Ты
сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты
любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Ты никогда не
любил, — тихо
сказал Вронский, глядя пред собой и думая об Анне.
― Да ведь вы все
любите эти животные удовольствия, ―
сказала она, и опять он заметил мрачный взгляд, который избегал его.
— Вам хорошо говорить, —
сказала она, — когда у вас миллионы я не знаю какие, а я очень
люблю, когда муж ездит ревизовать летом. Ему очень здорово и приятно проехаться, а у меня уж так заведено, что на эти деньги у меня экипаж и извозчик содержатся.
— Это ужасно! —
сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! —
сказал он. — Дело еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она
любит Анну как сестру,
любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
— Алексей Александрович, простите меня, я не имею права… но я, как сестру,
люблю и уважаю Анну; я прошу, умоляю вас
сказать мне, что такое между вами? в чем вы обвиняете ее?
В разговоре их всё было сказано; было сказано, что она
любит его и что
скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром.
Левин только успел
сказать ему, что он счастлив и что он
любит его и никогда, никогда не забудет того, что он для него сделал.
— Это можно завтра, завтра, и больше ничего! Ничего, ничего, молчание! —
сказал Левин и, запахнув его еще раз шубой, прибавил: — я тебя очень
люблю! Что же, можно мне быть в заседании?
— Неужели это правда? —
сказал он наконец глухим голосом. — Я не могу верить, что ты
любишь меня!
— А я? —
сказала она. — Даже тогда… — Она остановилась и опять продолжала, решительно глядя на него своими правдивыми глазами, — даже тогда, когда я оттолкнула от себя свое счастье. Я
любила всегда вас одного, но я была увлечена. Я должна
сказать… Вы можете забыть это?
— Алексей Александрович! Я знаю вас за истинно великодушного человека, —
сказала Бетси, остановившись в маленькой гостиной и особенно крепко пожимая ему еще раз руку. — Я посторонний человек, но я так
люблю ее и уважаю вас, что я позволяю себе совет. Примите его. Алексей Вронский есть олицетворенная честь, и он уезжает в Ташкент.
— Я ничему не верю, что об ней говорят, — быстро
сказала Анна, — я знаю, что она меня искренно
любит.