Неточные совпадения
— Я тебе говорю, чтò я думаю, —
сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше
скажу: моя жена — удивительнейшая
женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Приеду когда-нибудь, —
сказал он. — Да, брат,
женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И всё от
женщин. Ты мне
скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
— Ах перестань! Христос никогда бы не
сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим
женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
— Я? я хорошенькую
женщину, —
сказал Облонский.
— Ну, нет, —
сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых
женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
Я видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как
женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе
сказать, как жаль тебя!
— Я больше тебя знаю свет, —
сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти
женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас
женщину из воды. Словом, герой, —
сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
Увидав, что
женщина, стоявшая в дверях, двинулась было итти, он крикнул ей: «Постой, я
сказал».
— К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучать меня? Я
сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты делаешь, — чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил другую
женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
— Да, но
женщины с тенью обыкновенно дурно кончают, —
сказала приятельница Анны.
— Типун вам на язык, —
сказала вдруг княгиня Мягкая, услыхав эти слова. — Каренина прекрасная
женщина. Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю.
— Ах, гордость и гордость! —
сказала Дарья Александровна, как будто презирая его зa низость этого чувства в сравнении с тем, другим чувством, которое знают одни
женщины.
— Ах, такая тоска была! —
сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам не было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот
женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?
Да, —
сказал он, нежно, как
женщина, улыбаясь ему.
— Ты
сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал
женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех
женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Какие
женщины! —
сказал Вронский, вспоминая Француженку и актрису, с которыми были в связи названные два человека.
— Может быть. Но ты вспомни, что я
сказал тебе. И еще:
женщины все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а они всегда terre-à-terre. [будничны.]
— Алексей Александрович, —
сказала она, взглядывая на него и не опуская глаз под его устремленным на ее прическу взором, — я преступная
женщина, я дурная
женщина, но я то же, что я была, что я
сказала вам тогда, и приехала
сказать вам, что я не могу ничего переменить.
— Ведь он уж стар был, —
сказал он и переменил разговор. — Да, вот поживу у тебя месяц, два, а потом в Москву. Ты знаешь, мне Мягков обещал место, и я поступаю на службу. Теперь я устрою свою жизнь совсем иначе, — продолжал он. — Ты знаешь, я удалил эту
женщину.
— Ах, она гадкая
женщина! Кучу неприятностей мне сделала. — Но он не рассказал, какие были эти неприятности. Он не мог
сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что чай был слаб, главное же, за то, что она ухаживала за ним, как за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его не жалею. Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу, поправилось.
― Как вы гадки, мужчины! Как вы не можете себе представить, что
женщина этого не может забыть, ― говорила она, горячась всё более и более и этим открывая ему причину своего раздражения. ― Особенно
женщина, которая не может знать твоей жизни. Что я знаю? что я знала? ― говорила она, ― то, что ты
скажешь мне. А почем я знаю, правду ли ты говорил мне…
― Оскорблять можно честного человека и честную
женщину, но
сказать вору, что он вор, есть только la constatation d'un fait. [установление факта.]
— Я одно
скажу, Алексей Александрович. Я знаю тебя эа отличного, справедливого человека, знаю Анну — извини меня, я не могу переменить о ней мнения — за прекрасную, отличную
женщину, и потому, извини меня, я не могу верить этому. Тут есть недоразумение, —
сказал он.
— Это ужасно! —
сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! —
сказал он. — Дело еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная
женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
— Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, —
сказал Песцов, — это ложный круг.
Женщина лишена прав по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо не забывать того, что порабощение
женщин так велико и старо, что мы часто не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, — говорил он.
— Но если
женщины, как редкое исключение, и могут занимать эти места, то, мне кажется, вы неправильно употребили выражение «правà». Вернее бы было
сказать: обязанности. Всякий согласится, что, исполняя какую-нибудь должность присяжного, гласного, телеграфного чиновника, мы чувствуем, что исполняем обязанность. И потому вернее выразиться, что
женщины ищут обязанностей, и совершенно законно. И можно только сочувствовать этому их желанию помочь общему мужскому труду.
— Я нахожу только странным, что
женщины ищут новых обязанностей, —
сказал Сергей Иванович, — тогда как мы, к несчастью, видим, что мужчины обыкновенно избегают их.
— Обязанности сопряжены с правами; власть, деньги, почести: их-то ищут
женщины, —
сказал Песцов.
— Всё равно, что я бы искал права быть кормилицей и обижался бы, что
женщинам платят, а мне не хотят, —
сказал старый князь.
— Да, но мужчина не может кормить, —
сказал Песцов, — а
женщина….
— Сколько таких Англичан, столько же и
женщин будет чиновников, —
сказал уже Сергей Иванович.
— Весь город об этом говорит, —
сказала она. — Это невозможное положение. Она тает и тает. Он не понимает, что она одна из тех
женщин, которые не могут шутить своими чувствами. Одно из двух: или увези он ее, энергически поступи, или дай развод. А это душит ее.
— Вот я и прочла твое письмо, —
сказала Кити, подавая ему безграмотное письмо. — Это от той
женщины, кажется, твоего брата… —
сказала она. — Я не прочла. А это от моих и от Долли. Представь! Долли возила к Сарматским на детский бал Гришу и Таню; Таня была маркизой.
— Да, вот эта
женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, —
сказал Левин. — И… должен признаться, что я очень, очень рад, что ты приехала. Ты такая чистота, что… — Он взял ее руку и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.
— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, — не совсем искренно
сказала она, так как она никогда не могла понять того, что приводит
женщин к безнравственности, — но я не понимаю жестокости, к кому же? к вам! Как оставаться в том городе, где вы? Нет, век живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.
Вронский в первый раз испытывал против Анны чувство досады, почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он
сказал ей прямо то, что он думал, то он
сказал бы: «в этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре — значило не только признать свое положение погибшей
женщины, но и бросить вызов свету, т. е. навсегда отречься от него».
— Слова глупой
женщины, —
сказал он, — но для чего рисковать, вызывать…
— Есть о ком думать! Гадкая, отвратительная
женщина, без сердца, —
сказала мать, не могшая забыть, что Кити вышла не за Вронского, a зa Левина.
— Я давно хотела и непременно поеду, —
сказала Долли. — Мне ее жалко, и я знаю ее. Она прекрасная
женщина. Я поеду одна, когда ты уедешь, и никого этим не стесню. И даже лучше без тебя.
— То есть как тебе
сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой
женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
— Глянь-ка. Эта в портках
женщина? —
сказал один из них, указывая на садившегося на дамское седло Васеньку Весловского.
— Итак, я продолжаю, —
сказал он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое не умрет со мною, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который знает вперед, что дети его и любимой им
женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не хочет. Ведь это ужасно!
― Удивительно! ― говорил густой бас Песцова. ― Здравствуйте, Константин Дмитрич. В особенности образно и скульптурно, так
сказать, и богато красками то место, где вы чувствуете приближение Корделии, где
женщина, das ewig Weibliche, [вечно женственное,] вступает в борьбу с роком. Не правда ли?
― Как я рад, ―
сказал он, ― что ты узнаешь ее. Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело могу
сказать, что это замечательная
женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
― Ты, кажется, представляешь себе всякую
женщину только самкой, une couveuse [наседкой,], —
сказал Степан Аркадьич.
— Она очень милая, очень, очень жалкая, хорошая
женщина, — говорил он, рассказывая про Анну, ее занятия и про то, что она велела
сказать.
— Да о чем мы? —
сказал он, ужаснувшись пред выражением ее отчаянья и опять перегнувшись к ней и взяв ее руку и целуя ее. — За что? Разве я ищу развлечения вне дома? Разве я не избегаю общества
женщин?
— «Я знаю, что он хотел
сказать; он хотел
сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую
женщину, это не может быть иначе».
— Я вчера
сказала, что мне совершенно всё равно, когда я получу и даже получу ли развод, —
сказала она покраснев. — Не было никакой надобности скрывать от меня. «Так он может скрыть и скрывает от меня свою переписку с
женщинами», подумала она.