Неточные совпадения
«Там видно будет»,
сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха
в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
— Я приказал прийти
в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили вас и себя понапрасну, —
сказал он видимо приготовленную фразу.
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то есть, угодно, —
сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки
в карманы и склонив голову на бок, уставился на барина.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше
сказать, не изменял их, а они сами
в нем незаметно изменялись.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться»,
сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее
в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил другую дверь
в спальню жены.
— Долли!—
сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову
в плечи и хотел иметь жалкий и покорный вид, но он всё-таки сиял свежестью и здоровьем.
— Я помню про детей и поэтому всё
в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну,
скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно?
Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит
в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Матвей! — крикнул он, — так устрой же всё там с Марьей
в диванной для Анны Аркадьевны, —
сказал он явившемуся Матвею.
— Ах, оставьте, оставьте меня! —
сказала она и, вернувшись
в спальню, села опять на то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать
в воспоминании весь бывший разговор.
— А плут порядочный должен быть этот Фомин, —
сказал Гриневич об одном из лиц, участвовавших
в деле, которое они разбирали.
— Нешто вышел
в сени, а то всё тут ходил. Этот самый, —
сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
— Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это ты не побрезгал найти меня
в этом вертепе? —
сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. — Давно ли?
— Ну, пойдем
в кабинет, —
сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его за руку, он повлек его за собой, как будто проводя между опасностями.
— Мы тебя давно ждали, —
сказал Степан Аркадьич, войдя
в кабинет и выпустив руку Левина, как бы этим показывая, что тут опасности кончились. — Очень, очень рад тебя видеть, — продолжал он. — Ну, что ты? Как? Когда приехал?
— Ну, коротко
сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют
в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
— Эге! Да ты, я вижу, опять
в новой фазе,
в консервативной, —
сказал Степан Аркадьич. — Но, впрочем, после об этом.
— Да, после. Но мне нужно было тебя видеть, —
сказал Левин, с ненавистью вглядываясь
в руку Гриневича.
— Ты
сказал, два слова, а я
в двух словах ответить не могу, потому что… Извини на минутку…
— Может быть, и да, —
сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя
в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо. Понято, —
сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче
в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
— Да, батюшка, —
сказал Степан Аркадьич, покачивая головой, — вот счастливец! Три тысячи десятин
в Каразинском уезде, всё впереди, и свежести сколько! Не то что наш брат.
— Я не могу допустить, —
сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни
в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого
в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и
сказал...
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, —
сказал Сергей Иванович. — То есть,
в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело, для которого он приехал
в Москву. От брата Левин поехал
в присутствие Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему
сказали, что он может застать Кити.
— Вашу похвалу надо ценить. Здесь сохранились предания, что вы лучший конькобежец, —
сказала она, стряхивая маленькою ручкой
в черной перчатке иглы инея, упавшие на муфту.
— С вами я бы скорее выучилась, я почему-то уверена
в вас, —
сказала она ему.
— И я уверен
в себе, когда вы опираетесь на меня, —
сказал он, но тотчас же испугался того, что̀
сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
— Неужели вам не скучно зимою
в деревне? —
сказала она.
— Нет, не скучно, я очень занят, —
сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не
в силах будет выйти, так же, как это было
в начале зимы.
«Славный, милый», подумала Кити
в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это
сказал?…» думала она.
— Ну что ж, едем? — спросил он. — Я всё о тебе думал, и я очень рад, что ты приехал, —
сказал он, с значительным видом глядя ему
в глаза.
— Ну,
в «Англию», —
сказал Степан Аркадьич, выбрав «Англию» потому, что там он,
в «Англии», был более должен, чем
в «Эрмитаже». Он потому считал нехорошим избегать этой гостиницы. — У тебя есть извозчик? Ну и прекрасно, а то я отпустил карету.
Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут, как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку рыбкой, и что-то такое
сказал раскрашенной,
в ленточках, кружевах и завитушках Француженке, сидевшей за конторкой, что даже эта Француженка искренно засмеялась.
— Да, —
сказал Левин медленно и взволнованно. — Ты прав, я дик. Но только дикость моя не
в том, что я уехал, а
в том, что я теперь приехал. Теперь я приехал…
— Да нехорошо. Ну, да я о себе не хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, —
сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал
в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Что такое Вронский? —
сказал Левин, и лицо его из того детски-восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло
в злое и неприятное.
— Ты постой, постой, —
сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе
сказал то, что я знаю, и повторяю, что
в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо
в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы хотела, я не знаю, что
сказать как… я не знаю…
«Нет, неправду не может она
сказать с этими глазами», подумала мать, улыбаясь на ее волнение и счастие. Княгиня улыбалась тому, как огромно и значительно кажется ей, бедняжке, то, что происходит теперь
в ее душе.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет!
Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он,
сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему
в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
Но
в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не
сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина о его жизни
в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
— А! Константин Дмитрич! Опять приехали
в наш развратный Вавилон, —
сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его слова, сказанные как-то
в начале зимы, что Москва есть Вавилон. — Что, Вавилон исправился или вы испортились? — прибавила она, с усмешкой оглядываясь на Кити.
— Константин Дмитрич, —
сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что такое значит, — вы всё это знаете, — у нас
в Калужской деревне все мужики и все бабы всё пропили, что у них было, и теперь ничего нам не платят. Что это значит? Вы так хвалите всегда мужиков.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться
в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она
сказала ему это словами. Но что же это за человек?
— Я нынче зимой должен был, кажется, обедать с вами, —
сказал он, улыбаясь своею простою и открытою улыбкой, — но вы неожиданно уехали
в деревню.
— Но надеюсь, граф, что вы бы не согласились жить всегда
в деревне, —
сказала графиня Нордстон.
— А я думаю, что вы будете отличный медиум, —
сказала графиня Нордстон, —
в вас есть что-то восторженное.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более, что она жалела его
в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, —
сказал ее взгляд, — я так счастлива».
— Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня, дамы и господа, но, по моему,
в колечко веселее играть, —
сказал старый князь, глядя на Вронского и догадываясь, что он затеял это. —
В колечке еще есть смысл.