Неточные совпадения
Кроме того, она чувствовала, что если здесь, в
своем доме, она едва успевала ухаживать за
своими пятью
детьми, то им
будет еще хуже там, куда она поедет со всеми ими.
— Я помню про
детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что
было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих
детей, входит в любовную связь с гувернанткой
своих детей…
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди сами должны устраивать
свою судьбу, он не могла верить этому, как не могла бы верить тому, что в какое бы то ни
было время для пятилетних
детей самыми лучшими игрушками должны
быть заряженные пистолеты.
Все эти дни Долли
была одна с
детьми. Говорить о
своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о
своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо
быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать
детей, зарабатывать
свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что в этот день должен
быть консилиум, и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она родила девочку в конце зимы), несмотря на то, что у ней
было много
своего горя и забот, она, оставив грудного
ребенка и заболевшую девочку, заехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
Ребенок этот с
своим наивным взглядом на жизнь
был компас, который показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели знать.
Как убившийся
ребенок, прыгая, приводит в движенье
свои мускулы, чтобы заглушить боль, так для Алексея Александровича
было необходимо умственное движение, чтобы заглушить те мысли о жене, которые в ее присутствии и в присутствии Вронского и при постоянном повторении его имени требовали к себе внимания.
— Может
быть, всё это хорошо; но мне-то зачем заботиться об учреждении пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь, и школ, куда я
своих детей не
буду посылать, куда и крестьяне не хотят посылать
детей, и я еще не твердо верю, что нужно их посылать? — сказал он.
Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к
своим детям; всё-таки она не могла не говорить себе, что у нее прелестные
дети, все шестеро, все в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и
была счастлива ими и гордилась ими.
Дети не только
были прекрасны собой в
своих нарядных платьицах, но они
были милы тем, как хорошо они себя держали.
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее, говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все
дети дерутся; но, говоря это, в душе
своей Левин думал: «нет, я не
буду ломаться и говорить по-французски со
своими детьми, но у меня
будут не такие
дети; надо только не портить, не уродовать
детей, и они
будут прелестны. Да, у меня
будут не такие
дети».
Он считал, что для Анны
было бы лучше прервать сношения с Вронским, но, если они все находят, что это невозможно, он готов
был даже вновь допустить эти сношения, только бы не срамить
детей, не лишаться их и не изменить
своего положения.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с
детьми, в особенности потому, что она для
детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что
будут и ненастные дни, вила, как умела,
свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать.
Он не мог теперь никак примирить
свое недавнее прощение,
свое умиление,
свою любовь к больной жене и чужому
ребенку с тем, что теперь
было, то
есть с тем, что, как бы в награду зa всё это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый.
— Не могу сказать, чтоб я
был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников
был педагог, которому
было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам,
есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого
ребенка, — начал излагать
свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Ему
было девять лет, он
был ребенок; но душу
свою он знал, она
была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в
свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его
была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на
свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
После обеда Сергей Иванович сел со
своею чашкой кофе у окна в гостиной, продолжая начатый разговор с братом и поглядывая на дверь, из которой должны
были выйти
дети, собиравшиеся за грибами.
— Я сделаю, — сказала Долли и, встав, осторожно стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками. «Как они
будут это лизать с чаем!» думала она о
своих детях, вспоминая, как она сама,
бывши ребенком, удивлялась, что большие не
едят самого лучшего — пенок.
Варенька в
своем белом платке на черных волосах, окруженная
детьми, добродушно и весело занятая ими и, очевидно, взволнованная возможностью объяснения с нравящимся ей мужчиной,
была очень привлекательна.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать
детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто
будут мои
дети? Несчастные
дети, которые
будут носить чужое имя. По самому
своему рождению они
будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца,
своего рождения.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему
ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не
был вполне частью ее, а иногда жил и
своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.
Когда
ребенок был убран и превращен в твердую куколку, Лизавета Петровна перекачнула его, как бы гордясь
своею работой, и отстранилась, чтобы Левин мог видеть сына во всей его красоте.
Поживя долго безвыездно в Москве, он доходил до того, что начинал беспокоиться дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием
детей, мелкими интересами
своей службы; даже то, что у него
были долги, беспокоило его.
Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского
была жена и семья — взрослые пажи
дети, и
была другая, незаконная семья, от которой тоже
были дети. Хотя первая семья тоже
была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил
своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя
свою дочь, любить чужого
ребенка. Что он понимает в любви к
детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может
быть иначе».
Вернувшись в начале июня в деревню, он вернулся и к
своим обычным занятиям. Хозяйство сельское, отношения с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, дела сестры и брата, которые
были у него на руках, отношения с женою, родными, заботы о
ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся с нынешней весны, занимали всё его время.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю
свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как
дети, не понимая их, разрушаю, то
есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как
дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем
дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
Дети с испуганным и радостным визгом бежали впереди. Дарья Александровна, с трудом борясь с
своими облепившими ее ноги юбками, уже не шла, а бежала, не спуская с глаз
детей. Мужчины, придерживая шляпы, шли большими шагами. Они
были уже у самого крыльца, как большая капля ударилась и разбилась о край железного жолоба.
Дети и за ними большие с веселым говором вбежали под защиту крыши.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова (увидя Кутейкина и Цыфиркина). Вот и учители! Митрофанушка мой ни днем, ни ночью покою не имеет.
Свое дитя хвалить дурно, а куда не бессчастна
будет та, которую приведет Бог
быть его женою.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век
свой под судом, нажившим себе и
детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не
евши».
В столовой уже стояли два мальчика, сыновья Манилова, которые
были в тех летах, когда сажают уже
детей за стол, но еще на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за
свою суповую чашку; гость
был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал
детям на шею салфетки.
А может
быть и то: поэта // Обыкновенный ждал удел. // Прошли бы юношества лета: // В нем пыл души бы охладел. // Во многом он бы изменился, // Расстался б с музами, женился, // В деревне, счастлив и рогат, // Носил бы стеганый халат; // Узнал бы жизнь на самом деле, // Подагру б в сорок лет имел, //
Пил,
ел, скучал, толстел, хирел. // И наконец в
своей постеле // Скончался б посреди
детей, // Плаксивых баб и лекарей.
И так они старели оба. // И отворились наконец // Перед супругом двери гроба, // И новый он приял венец. // Он умер в час перед обедом, // Оплаканный
своим соседом, //
Детьми и верною женой // Чистосердечней, чем иной. // Он
был простой и добрый барин, // И там, где прах его лежит, // Надгробный памятник гласит: // Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, // Господний раб и бригадир, // Под камнем сим вкушает мир.