Неточные совпадения
Он прочел письма.
Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о
том речи. Всего
же неприятнее тут было
то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою.
И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Есть люди, которые, встречая своего счастливого в чем бы
то ни было соперника, готовы сейчас
же отвернуться от всего хорошего, что есть в нем,
и видеть в нем
одно дурное; есть люди, которые, напротив, более всего желают найти в этом счастливом сопернике
те качества, которыми он победил их,
и ищут в нем со щемящею болью в сердце
одного хорошего.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света
и не соскучилась бы. Вы
одна из
тех милых женщин, с которыми
и поговорить
и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя
же никогда не разлучаться.
Лицо ее казалось усталым,
и не было на нем
той игры просившегося
то в улыбку,
то в глаза оживления; но на
одно мгновение при взгляде на него что-то мелькнуло в ее глазах,
и, несмотря на
то, что огонь этот сейчас
же потух, он был счастлив этим мгновением.
Вронский взял письмо
и записку брата. Это было
то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за
то, что он не приезжал,
и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о
том же. «Что им за делo!» подумал Вронский
и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера:
один их, а другой другого полка.
Теперь
же он видел только
то, что Махотин быстро удалялся, а он, шатаясь, стоял
один на грязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру
и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом.
Мадам Шталь говорила с Кити как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости,
и только
один раз упомянула о
том, что во всех людских горестях утешение дает лишь любовь
и вера
и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей,
и тотчас
же перевела разговор на другое.
И Левину
и молодому малому сзади его эти перемены движений были трудны. Они оба, наладив
одно напряженное движение, находились в азарте работы
и не в силах были изменять движение
и в
то же время наблюдать, что было перед ними.
Воз был увязан. Иван спрыгнул
и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли
и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами
и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов.
Один грубый, дикий бабий голос затянул песню
и допел ее до повторенья,
и дружно, в раз, подхватили опять с начала
ту же песню полсотни разных, грубых
и тонких, здоровых голосов.
Всё, что постигнет ее
и сына, к которому точно так
же как
и к ней, переменились его чувства, перестало занимать его.
Одно, что занимало его теперь, это был вопрос о
том, как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для себя
и потому справедливейшим образом отряхнуться от
той грязи, которою она зaбрызгала его в своем падении,
и продолжать итти по своему пути деятельной, честной
и полезной жизни.
Положение нерешительности, неясности было все
то же, как
и дома; еще хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского, а надо было оставаться здесь, в чуждом
и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней; она была не
одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности,
и ей было легче, чем дома; она не должна была придумывать, что ей делать.
— Можете себе представить, мы чуть было не раздавили двух солдат, — тотчас
же начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь
и назад отдергивая свой хвост, который она сразу слишком перекинула в
одну сторону. — Я ехала с Васькой… Ах, да, вы не знакомы. —
И она, назвав его фамилию, представила молодого человека
и, покраснев, звучно засмеялась своей ошибке,
то есть
тому, что она незнакомой назвала его Васькой.
Правда, что тон ее был такой
же, как
и тон Сафо; так
же, как
и за Сафо, за ней ходили, как пришитые,
и пожирали ее глазами два поклонника,
один молодой, другой старик; но в ней было что-то такое, что было выше
того, что ее окружало, — в ней был блеск настоящей воды бриллианта среди стекол.
Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал, отпустив бакенбарды, но он был такой
же стройный, не столько поражавший красотой, сколько нежностью
и благородством лица
и сложения.
Одна перемена, которую заметил в нем Вронский, было
то тихое, постоянное сияние, которое устанавливается на лицах людей, имеющих успех
и уверенных в признании этого успеха всеми. Вронский знал это сияние
и тотчас
же заметил его на Серпуховском.
Но он ясно видел теперь (работа его над книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом хозяйства должен был быть работник, много помогла ему в этом), — он ясно видел теперь, что
то хозяйство, которое он вел, была только жестокая
и упорная борьба между им
и работниками, в которой на
одной стороне, на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать всё на считаемый лучшим образец, на другой
же стороне — естественный порядок вещей.
—
И я не
один, — продолжал Левин, — я сошлюсь на всех хозяев, ведущих рационально дело; все, зa редкими исключениями, ведут дело в убыток. Ну, вы скажите, что̀ ваше хозяйство — выгодно? — сказал Левин,
и тотчас
же во взгляде Свияжского Левин заметил
то мимолетное выражение испуга, которое он замечал, когда хотел проникнуть далее приемных комнат ума Свияжского.
Так как в доме было сыро
и одна только комната топлена,
то Левин уложил брата спать в своей
же спальне за перегородкой.
Это было
одно из
того, что он решил сказать ей. Он решился сказать ей с первых
же дней две вещи —
то, что он не так чист, как она,
и другое — что он неверующий. Это было мучительно, но он считал, что должен сказать
и то и другое.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал.
Одна я,
и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие
же,
и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную
и Mariette попросить с ним лечь.
— Ведь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому что его уж нет.
И науку любил тогда, по выходе из университета,
и интересы имел человеческие; теперь
же одна половина его способностей направлена на
то, чтоб обманывать себя,
и другая — чтоб оправдывать этот обман.
Она вспоминала не
одну себя, но всех женщин, близких
и знакомых ей; она вспомнила о них в
то единственное торжественное для них время, когда они, так
же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой
и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего
и вступая в таинственное будущее.
Несмотря на его уверения в противном, она была твердо уверена, что он такой
же и еще лучше христианин, чем она,
и что всё
то, что он говорит об этом, есть
одна из его смешных мужских выходок, как
то, что он говорил про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры, а она их нарочно вырезывает,
и т. п.
— Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в
том, что сделала? Нет, нет
и нет.
И если б опять
то же, сначала,
то было бы
то же. Для нас, для меня
и для вас, важно только
одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь
и не видимся? Почему я не могу ехать? Я тебя люблю,
и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?
Анна уже была дома. Когда Вронский вошел к ней, она была
одна в
том самом наряде, в котором она была в театре. Она сидела на первом у стены кресле
и смотрела пред собой. Она взглянула на него
и тотчас
же приняла прежнее положение.
Событие рождения сына (он был уверен, что будет сын), которое ему обещали, но в которое он всё-таки не мог верить, — так оно казалось необыкновенно, — представлялось ему с
одной стороны столь огромным
и потому невозможным счастьем, с другой стороны — столь таинственным событием, что это воображаемое знание
того, что будет,
и вследствие
того приготовление как к чему-то обыкновенному, людьми
же производимому, казалось ему возмутительно
и унизительно.
Разговор зашел о
том, как Тушкевич с Весловским
одни ездили в лодке,
и Тушкевич стал рассказывать про последние гонки в Петербурге в Яхт-Клубе. Но Анна, выждав перерыв, тотчас
же обратилась к архитектору, чтобы вывести его из молчания.
Во время
же игры Дарье Александровне было невесело. Ей не нравилось продолжавшееся при этом игривое отношение между Васенькой Весловским
и Анной
и та общая ненатуральность больших, когда они
одни, без детей, играют в детскую игру. Но, чтобы не расстроить других
и как-нибудь провести время, она, отдохнув, опять присоединилась к игре
и притворилась, что ей весело. Весь этот день ей всё казалось, что она играет на театре с лучшими, чем она, актерами
и что ее плохая игра портит всё дело.
Вронский
и Анна всё в
тех же условиях, всё так
же не принимая никаких мер для развода, прожили всё лето
и часть осени в деревне. Было между ними решено, что они никуда не поедут; но оба чувствовали, чем долее они жили
одни, в особенности осенью
и без гостей, что они не выдержат этой жизни
и что придется изменить ее.
За чаем продолжался
тот же приятный, полный содержания разговор. Не только не было ни
одной минуты, чтобы надо было отыскивать предмет для разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать
того, что хочешь,
и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой.
И всё, что ни говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, — всё получало, как казалось Левину, благодаря ее вниманию
и замечаниям, особенное значение.
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы,
и подал два письма. Левин тут
же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их.
Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за
то, что дело ее всё еще не было сделано.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова.
И он, неверующий человек, повторял эти слова не
одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но
та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К кому
же ему было обращаться, как не к
Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу
и свою любовь?
И я
и миллионы людей, живших века
тому назад
и живущих теперь, мужики, нищие духом
и мудрецы, думавшие
и писавшие об этом, своим неясным языком говорящие
то же, — мы все согласны в этом
одном: для чего надо жить
и что хорошо.
Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый судья,
то почему революция, коммуна не так
же законны, как
и движение в пользу Славян? Но всё это были мысли, которые ничего не могли решить.
Одно несомненно можно было видеть — это
то, что в настоящую минуту спор раздражал Сергея Ивановича,
и потому спорить было дурно;
и Левин замолчал
и обратил внимание гостей на
то, что тучки собрались
и что от дождя лучше итти домой.
Несмотря на
то, что недослушанный план Сергея Ивановича о
том, как освобожденный сорокамиллионный мир Славян должен вместе с Россией начать новую эпоху в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое для него, несмотря на
то, что
и любопытство
и беспокойство о
том, зачем его звали, тревожили его, — как только он остался
один, выйдя из гостиной, он тотчас
же вспомнил свои утренние мысли.
Выйдя из детской
и оставшись
один, Левин тотчас
же опять вспомнил
ту мысль, в которой было что-то неясно.
И точно так
же, как праздны
и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к
одному меридиану
и одному горизонту, так праздны
и шатки были бы
и мои заключения, не основанные на
том понимании добра, которое для всех всегда было
и будет одинаково
и которое открыто мне христианством
и всегда в душе моей может быть поверено.