Неточные совпадения
Он сознавал, что меньше любил мальчика, и всегда старался быть ровен; но мальчик
чувствовал это и
не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.
Она всё еще говорила, что уедет от него, но
чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому, что она
не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его.
Степан Аркадьич поморщился на слова Гриневича, давая этим
чувствовать, что неприлично преждевременно составлять суждение, и ничего ему
не ответил.
Левин
не был постыдный «ты», но Облонский с своим тактом
почувствовал, что Левин думает, что он пред подчиненными может
не желать выказать свою близость с ним и потому поторопился увести его в кабинет.
Левин вдруг покраснел, но
не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того
не замечая, но так, как краснеют мальчики, —
чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
Он как будто
чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из сестер, только
не мог разобрать, в какую именно.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин
почувствовал, что
не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
Он
чувствовал, что брат его
не так, как ему бы хотелось, посмотрит на это.
— Может быть, и нельзя помочь, но я
чувствую, особенно в эту минуту — ну да это другое — я
чувствую, что я
не могу быть спокоен.
— Нет,
не скучно, я очень занят, — сказал он,
чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он
не в силах будет выйти, так же, как это было в начале зимы.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем
чувствовал себя совсем другим человеком,
не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
Ужасно то, что мы — старые, уже с прошедшим…
не любви, а грехов… вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это отвратительно, и поэтому нельзя
не чувствовать себя недостойным.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то, что думаю, а то, что
чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов: так и я.
— Хорошо тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта —
не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты
не успеешь оглянуться, как ты уже
чувствуешь, что ты
не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
И вдруг они оба
почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже
не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, —
не в нем, он был очень прост и мил, — но в ней самой, тогда как с Левиным она
чувствовала себя совершенно простою и ясною.
— Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал… что… быть моею женой! — проговорил он,
не зная сам, что̀ говорил; но,
почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
Вероятно,
чувствуя, что разговор принимает слишком серьезный для гостиной характер, Вронский
не возражал, а, стараясь переменить предмет разговора, весело улыбнулся и повернулся к дамам.
Кити
чувствовала, как после того, что произошло, любезность отца была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее наконец ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее отца, стараясь понять и
не понимая, как и за что можно было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
Несмотря на то, что он ничего
не сказал ей такого, чего
не мог бы сказать при всех, он
чувствовал, что она всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это
чувствовал, тем ему было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Но хотя Вронский и
не подозревал того, что говорили родители, он, выйдя в этот вечер от Щербацких,
почувствовал, что та духовная тайная связь, которая существовала между ним и Кити, утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо предпринять что-то.
— Я
не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать
почувствовать что-то…
Он извинился и пошел было в вагон, но
почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее —
не потому, что она была очень красива,
не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
Анна, очевидно, любовалась ее красотою и молодостью, и
не успела Кити опомниться, как она уже
чувствовала себя
не только под ее влиянием, но
чувствовала себя влюбленною в нее, как способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам.
Кити
чувствовала, что Анна была совершенно проста и ничего
не скрывала, но что в ней был другой какой-то, высший мир недоступных для нее интересов, сложных и поэтических.
Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю, или оттого, что они сами
чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и
не отходили от нее.
Но она
не рассказала про эти двести рублей. Почему-то ей неприятно было вспоминать об этом. Она
чувствовала, что в этом было что-то касающееся до нее и такое, чего
не должно было быть.
Когда старая княгиня пред входом в залу хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она
чувствовала, что всё само собою должно быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего
не нужно.
Но теперь, увидав ее в черном, она
почувствовала, что
не понимала всей ее прелести.
Она
не танцовала, только когда
чувствовала себя слишком усталою и просила отдыха.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и всё больше и больше страдала. Кити
чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он
не вдруг узнал ее — так она изменилась.
Левин
чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни,
не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он
не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Он
чувствовал себя собой и другим
не хотел быть.
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он
почувствовал что, как ни странно это было, он
не расстался с своими мечтами и что он без них жить
не может.
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и
почувствовали, что Анна в этот день совсем
не такая, как в тот, когда они так полюбили ее, что она уже
не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совершенно
не занимало то, что она уезжает.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она
чувствовала, что они несправедливы; она
не только сомневалась в себе, она
чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того, чтобы больше
не встречаться с ним.
Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал его, чтобы дать ему
почувствовать, что он
не вещь, а человек, но Вронский смотрел па него всё так же, как на фонарь, и молодой человек гримасничал,
чувствуя, что он теряет самообладание под давлением этого непризнавания его человеком.
Вронский ничего и никого
не видал. Он
чувствовал себя царем,
не потому, чтоб он верил, что произвел впечатление на Анну, — он еще
не верил этому, — но потому, что впечатление, которое она произвела на него, давало ему счастье и гордость.
Он находил это естественным, потому что делал это каждый день и при этом ничего
не чувствовал и
не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал
не только остатком варварства, но и оскорблением себе.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты
не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она говорила о Вронском. — Я
не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
— Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам
не зная, что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он
почувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.
— Что, что ты хочешь мне дать
почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена в человека, который меня знать
не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!..
Не хочу я этих сожалений и притворств!
Она сама
чувствовала, что при виде его радость светилась в ее глазах и морщила ее губы в улыбку, и она
не могла затушить выражение этой радости.
Молодая жена его, как рассказывал Венден, — он был женат полгода, — была в церкви с матушкой и, вдруг
почувствовав нездоровье, происходящее от известного положения,
не могла больше стоять и поехала домой на первом попавшемся ей лихаче-извозчике.
— Были, ma chère. Они нас звали с мужем обедать, и мне сказывали, что соус на этом обеде стоил тысячу рублей, — громко говорила княгиня Мягкая,
чувствуя, что все ее слушают, — и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все были очень довольны. Я
не могу делать тысячерублевых соусов.
Я никогда ни перед кем
не краснела, а вы заставляете меня
чувствовать себя виновною в чем-то.
Он
не мог лечь,
чувствуя, что ему прежде необходимо обдумать вновь возникшее обстоятельство.
Теперь же, хотя убеждение его о том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и
не было разрушено, он
чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и бестолковым, и
не знал, что надо делать.
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это
не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии», сказал он себе,
чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю
не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама
чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…