Неточные совпадения
Казалось бы, ничего
не могло быть проще того,
чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была
такое совершенство во всех отношениях,
такое существо превыше всего земного, а он
такое земное низменное существо, что
не могло быть и мысли о том,
чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
— Может быть. Но всё-таки мне дико,
так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться,
чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться и для этого едим устрицы….
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше,
чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается
не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего,
так нужно,
так должно.
Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал его,
чтобы дать ему почувствовать, что он
не вещь, а человек, но Вронский смотрел па него всё
так же, как на фонарь, и молодой человек гримасничал, чувствуя, что он теряет самообладание под давлением этого непризнавания его человеком.
— Я
не полагаю,
чтобы можно было извинять
такого человека, хотя он и твой брат, — сказал Алексей Александрович строго.
— Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы
не можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы можем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос стоит
так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать,
чтобы поддержать питание?
Возку навоза начать раньше,
чтобы до раннего покоса всё было кончено. А плугами пахать без отрыву дальнее поле,
так чтобы продержать его черным паром. Покосы убрать все
не исполу, а работниками.
Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы один лучше другого представлялись ему: обсадить все поля лозинами по полуденным линиям,
так чтобы не залеживался снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить переносные загороды для скота.
С
такими мечтами, осторожно поворачивая лошадь межами,
чтобы не топтать свои зеленя, он подъехал к работникам, рассевавшим клевер.
— Ты ведь
не признаешь,
чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я
не признаю жизни без любви, — сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я
так сотворен. И право,
так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
Само собою разумеется, что он
не говорил ни с кем из товарищей о своей любви,
не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда
не бывал
так пьян,
чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей
так становилось страшно за то, что она сделала, что она
не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем
чтобы всё оставалось по старому и
чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки
не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было
не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот,
чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Но, хотя он и отдыхал теперь, то есть
не работал над своим сочинением, он
так привык к умственной деятельности, что любил высказывать в красивой сжатой форме приходившие ему мысли и любил,
чтобы было кому слушать.
Первый ряд, как заметил Левин, Тит шел особенно быстро, вероятно, желая попытать барина, и ряд попался длинен. Следующие ряды были уже легче, но Левин всё-таки должен был напрягать все свои силы,
чтобы не отставать от мужиков.
— Право? — сказал он, вспыхнув, и тотчас же,
чтобы переменить разговор, сказал: —
Так прислать вам двух коров? Если вы хотите считаться, то извольте заплатить мне по пяти рублей в месяц, если вам
не совестно.
— Алексей сделал нам ложный прыжок, — сказала она по-французски, — он пишет, что
не может быть, — прибавила она
таким естественным, простым тоном, как будто ей никогда и
не могло приходить в голову,
чтобы Вронский имел для Анны какое-нибудь другое значение как игрока в крокет.
— Ах,
такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете,
чтобы вам
не было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но
не скучает. Научите, как вы это делаете?
Не все жены
так добры, как вы,
чтобы так спешить сообщать столь приятное известие мужьям.
— Мне нужно, чтоб я
не встречал здесь этого человека и
чтобы вы вели себя
так,
чтобы ни свет, ни прислуга
не могли обвинить вас…
чтобы вы
не видали его. Кажется, это
не много. И за это вы будете пользоваться правами честной жены,
не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я
не обедаю дома.
Он стоял за каждый свой грош (и
не мог
не стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, и ему бы
не достало денег расплачиваться с рабочими), а они только стояли зa то,
чтобы работать спокойно и приятно, то есть
так, как они привыкли.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и
так чисто, что Левин позаботился о том,
чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах,
не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте, с тем
чтобы с ним уже
не случалось более по этому вопросу того, что
так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы
не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
И вдруг ему вспомнилось, как они детьми вместе ложились спать и ждали только того,
чтобы Федор Богданыч вышел зa дверь,
чтобы кидать друг в друга подушками и хохотать, хохотать неудержимо,
так что даже страх пред Федором Богданычем
не мог остановить это через край бившее и пенящееся сознание счастья жизни.
― Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы ты знал, как мне оно тяжело, что бы я дала за то,
чтобы свободно и смело любить тебя! Я бы
не мучалась и тебя
не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но
не так, как мы думаем.
― Зачем я говорю это? зачем? ― продолжал он также гневно. ―
Чтобы вы знали, что,
так как вы
не исполнили моей воли относительно соблюдения приличий, я приму меры,
чтобы положение это кончилось.
― Я имею несчастие, ― начал Алексей Александрович, ― быть обманутым мужем и желаю законно разорвать сношения с женою, то есть развестись, но притом
так,
чтобы сын
не оставался с матерью.
Алексей Александрович сел в карету и углубился в нее
так,
чтобы не видать и
не быть видимым.
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь, и ничего
не останется, то
так всё ничтожно! И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается
так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу.
Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, —
чтобы только
не думать о смерти.
— Дарья Александровна! — сказал он, теперь прямо взглянув в доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно развязывается. — Я бы дорого дал,
чтобы сомнение еще было возможно. Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался, то была надежда; но теперь нет надежды, и я всё-таки сомневаюсь во всем. Я
так сомневаюсь во всем, что я ненавижу сына и иногда
не верю, что это мой сын. Я очень несчастлив.
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем он
не мог остановиться. Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже
не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь,
чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. «
Так сходят с ума, — повторил он, — и
так стреляются…
чтобы не было стыдно», добавил он медленно.
И он, отвернувшись от шурина,
так чтобы тот
не мог видеть его, сел на стул у окна. Ему было горько, ему было стыдно; но вместе с этим горем и стыдом он испытывал радость и умиление пред высотой своего смирения.
Вронский и Анна тоже что-то говорили тем тихим голосом, которым, отчасти
чтобы не оскорбить художника, отчасти
чтобы не сказать громко глупость, которую
так легко сказать, говоря об искусстве, обыкновенно говорят на выставках картин.
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо было художником, особенно часто встречалось в их разговоре,
так как оно им было необходимо, для того
чтобы называть то, о чем они
не имели никакого понятия, но хотели говорить.
Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского,
не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «Надо было знать и любить ее, как я любил,
чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», думал Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было
так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его.
Другое разочарование и очарование были ссоры. Левин никогда
не мог себе представить,
чтобы между им и женою могли быть другие отношения, кроме нежных, уважительных, любовных, и вдруг с первых же дней они поссорились,
так что она сказала ему, что он
не любит ее, любит себя одного, заплакала и замахала руками.
Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере, в определенные условия; что богатство страны должно расти равномерно и в особенности
так,
чтобы другие отрасли богатства
не опережали земледелия; что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные
не экономическою, но политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому,
так же как одностороннее и преждевременное развитие органа в животном помешало бы его общему развитию,
так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.
Предсказание Марьи Николаевны было верно. Больной к ночи уже был
не в силах поднимать рук и только смотрел пред собой,
не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда брат или Кити наклонялись над ним,
так, чтоб он мог их видеть, он
так же смотрел. Кити послала за священником,
чтобы читать отходную.
— Я понимаю, друг мой, — сказала графиня Лидия Ивановна. — Я всё понимаю. Помощь и утешение вы найдете
не во мне, но я всё-таки приехала только затем,
чтобы помочь вам, если могу. Если б я могла снять с вас все эти мелкие унижающие заботы… Я понимаю, что нужно женское слово, женское распоряжение. Вы поручаете мне?
Так не переставая говорили об Алексее Александровиче, осуждая его и смеясь над ним, между тем как он, заступив дорогу пойманному им члену Государственного Совета и ни на минуту
не прекращая своего изложения,
чтобы не упустить его, по пунктам излагал ему финансовый проект.
Теперь, напротив, она обязательно была
так несоответственно годам и фигуре разукрашена, что заботилась лишь о том,
чтобы противоположность этих украшений с ее наружностью была
не слишком ужасна.
Ну, я приеду к Анне Аркадьевне; она поймет, что я
не могу ее звать к себе или должна это сделать
так,
чтобы она
не встретила тех, кто смотрит иначе: это ее же оскорбит.
Вронский понял, что дальнейшие попытки тщетны и что надо пробыть в Петербурге эти несколько дней, как в чужом городе, избегая всяких сношений с прежним светом,
чтобы не подвергаться неприятностям и оскорблениям, которые были
так мучительны для него.
Анна никак
не ожидала,
чтобы та, совершенно
не изменившаяся, обстановка передней того дома, где она жила девять лет,
так сильно подействовала на нее. Одно за другим, воспоминания, радостные и мучительные, поднялись в ее душе, и она на мгновенье забыла, зачем она здесь.
— То есть как тебе сказать?… Я по душе ничего
не желаю, кроме того,
чтобы вот ты
не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же
так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то, что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую, что я плох.
Левину было досадно и то, что ему помешали стрелять, и то, что увязили его лошадей, и то, главное, что, для того
чтобы выпростать лошадей, отпречь их, ни Степан Аркадьич, ни Весловский
не помогали ему и кучеру,
так как
не имели ни тот, ни другой ни малейшего понятия, в чем состоит запряжка.
— О, капитальное дело! — сказал Свияжский. Но,
чтобы не показаться поддакивающим Вронскому, он тотчас же прибавил слегка осудительное замечание. — Я удивляюсь однако, граф, — сказал он, — как вы,
так много делая в санитарном отношении для народа,
так равнодушны к школам.
— Да, да, — отвернувшись и глядя в открытое окно, сказала Анна. — Но я
не была виновата. И кто виноват? Что
такое виноват? Разве могло быть иначе? Ну, как ты думаешь? Могло ли быть,
чтобы ты
не была жена Стивы?
Это были те самые доводы, которые Дарья Александровна приводила самой себе; но теперь она слушала и
не понимала их. «Как быть виноватою пред существами
не существующими?» думала она. И вдруг ей пришла мысль: могло ли быть в каком-нибудь случае лучше для ее любимца Гриши, если б он никогда
не существовал? И это ей показалось
так дико,
так странно, что она помотала головой,
чтобы рассеять эту путаницу кружащихся сумасшедших мыслей.
— Отжившее-то отжившее, а всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли. Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое, а всё вы для клумбочек цветочных
не срубите старика, а
так клумбочки распланируете,
чтобы воспользоваться деревом. Его в год
не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. — Ну, а ваше хозяйство как?