Неточные совпадения
Жена
не выходила из
своих комнат, мужа третий день
не было дома.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся
не в спальне жены, а в
своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул
свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
Он
не сумел приготовить
свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его вины.
Он
не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в
своем поступке.
Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и бестолковом; но Степан Аркадьич, по
своему обыкновению, усадил ее, внимательно,
не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный совет, к кому и как обратиться, и даже бойко и складно
своим крупным, растянутым, красивым и четким почерком написал ей записочку к лицу, которое могло ей пособить.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и
свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять
не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это
не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Она всё еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому, что она
не могла отвыкнуть считать его
своим мужем и любить его.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они
не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить
свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама
не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой
своих детей…
Ужасно, главное, то»… начала она, но
не докончила
своей мысли, потому что Матрена Филимоновна высунулась из двери.
Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин
не назначил
своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и
не могли обойти
своего; и Облонскому
не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только
не отказываться,
не завидовать,
не ссориться,
не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и
не делал.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании
своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности,
не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда
не увлекался и
не делал ошибок.
— Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это ты
не побрезгал найти меня в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич,
не довольствуясь пожатием руки и целуя
своего приятеля. — Давно ли?
Левин
не был постыдный «ты», но Облонский с
своим тактом почувствовал, что Левин думает, что он пред подчиненными может
не желать выказать
свою близость с ним и потому поторопился увести его в кабинет.
Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к Облонскому. Хотя он имел большое уважение к
своему, известному всей России, одноутробному брату писателю, однако он терпеть
не мог, когда к нему обращались
не как к Константину Левину, а как к брату знаменитого Кознышева.
Левин вдруг покраснел, но
не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того
не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны
своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
Вошел секретарь, с фамильярною почтительностью и некоторым, общим всем секретарям, скромным сознанием
своего превосходства пред начальником в знании дел, подошел с бумагами к Облонскому и стал, под видом вопроса, объяснять какое-то затруднение. Степан Аркадьич,
не дослушав, положил ласково
свою руку на рукав секретаря.
Сам Левин
не помнил
своей матери, и единственная сестра его была старше его, так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью отца и матери.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в
своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Во время
своего студенчества он чуть-было
не влюбился в старшую, Долли, но ее вскоре выдали замуж за Облонского.
Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился у
своего старшего брата по матери Кознышева и, переодевшись, вошел к нему в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему, для чего он приехал, и просить его совета; но брат был
не один.
—
Не имеем данных, — подтвердил профессор и продолжал
свои доводы. — Нет, — говорил он, — я указываю на то, что если, как прямо говорит Припасов, ощущение и имеет
своим основанием впечатление, то мы должны строго различать эти два понятия.
Левин хотел сказать брату о
своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что
не может почему-то начать говорить с братом о
своем решении жениться.
Она катилась
не совсем твердо; вынув руки из маленькой муфты, висевшей о на снурке, она держала их наготове и, глядя на Левина, которого она узнала, улыбалась ему и
своему страху.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было
не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив о
своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
— Нет,
не скучно, я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его
своему спокойному тону, из которого он
не в силах будет выйти, так же, как это было в начале зимы.
—
Не знаю. Это от вас зависит, — сказал он и тотчас же ужаснулся
своим словам.
— А ты
не очень любишь устрицы? — сказал Степан Аркадьич, выпивая
свой бокал, — или ты озабочен? А?
—
Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести
свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать
свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться и для этого едим устрицы….
— Ты догадываешься? — отвечал Левин,
не спуская со Степана Аркадьича
своих в глубине светящихся глаз.
Степан Аркадьич медленно выпил
свой стакан шабли,
не спуская глаз с Левина.
— Но ты
не ошибаешься? Ты знаешь, о чем мы говорим? — проговорил Левин, впиваясь глазами в
своего собеседника. — Ты думаешь, что это возможно?
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о
своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Но Левин
не мог сидеть. Он прошелся два раза
своими твердыми шагами по клеточке-комнате, помигал глазами, чтобы
не видно было слез, и тогда только сел опять за стол.
— Нет, благодарствуй, я больше
не могу пить, — сказал Левин, отодвигая
свой бокал. — Я буду пьян… Ну, ты как поживаешь? — продолжал он, видимо желая переменить разговор.
— О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на
своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты
не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего
не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Левин вздохнул и ничего
не ответил. Он думал о
своем и
не слушал Облонского.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о
своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже
не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
Когда же появился Вронский, она еще более была рада, утвердившись в
своем мнении, что Кити должна сделать
не просто хорошую, но блестящую партию.
Но на
своих дочерях она испытала, как
не легко и
не просто это, кажущееся обыкновенным, дело — выдавать дочерей замуж.
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди сами должны устраивать
свою судьбу, он
не могла верить этому, как
не могла бы верить тому, что в какое бы то ни было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
Вронский сказал Кити, что они, оба брата, так привыкли во всем подчиняться
своей матери, что никогда
не решатся предпринять что-нибудь важное,
не посоветовавшись с нею.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать,
не делает предложения; однако ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от
своих тревог, что она верила этому.
В половине восьмого, только что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в
своей комнате, и князь
не выходил. «Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась
своей бледности, взглянув в зеркало.
Она тяжело дышала,
не глядя на него. Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Она никак
не ожидала, что высказанная любовь его произведет на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина
свои светлые правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила...
— Я люблю, когда он с высоты
своего величия смотрит на меня: или прекращает
свой умный разговор со мной, потому что я глупа, или снисходит до меня. Я это очень люблю: снисходит! Я очень рада, что он меня терпеть
не может, — говорила она о нем.
«Что-то с ним особенное, — подумала графиня Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что-то он
не втягивается в
свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком пред Кити, и сделаю».
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он
не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со
своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.