Неточные совпадения
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала,
что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог
понять, к
чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Девочка знала,
что между отцом и матерью была ссора, и
что мать
не могла быть весела, и
что отец должен знать это, и
что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же
понял это и также покраснел.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он
не понимал того,
что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но
не любовь. «Нет, она ненавидит меня. Она
не простит», подумал он.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты
поняв,
что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов,
не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить:
что надеть детям на гулянье? давать ли молоко?
не послать ли за другим поваром?
Уж который раз он видел его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то делал, но
что именно, того Степан Аркадьич никогда
не мог
понять хорошенько, да и
не интересовался.
—
Чего ты
не понимаешь? — так же весело улыбаясь и доставая папироску, сказал Облонский. Он ждал от Левина какой-нибудь странной выходки.
—
Не понимаю,
что вы делаете, — сказал Левин, пожимая плечами. — Как ты можешь это серьезно делать?
Для
чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для
чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для
чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для
чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так
что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для
чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого,
что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал,
что всё,
что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака,
чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая:
что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе
понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Ну, этого я
не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я
понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то,
что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем,
что он есть… Ты знаешь,
что он сделал…
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин,
не вдруг от волнения
поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я
не знал,
что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты
пойми,
что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем
не говорил об этом. И ни с кем я
не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю,
что ты меня любишь и
понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Ты
пойми, — сказал он, —
что это
не любовь. Я был влюблен, но это
не то. Это
не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому
что решил,
что этого
не может быть,
понимаешь, как счастья, которого
не бывает на земле; но я бился с собой и вижу,
что без этого нет жизни. И надо решить…
— Извини меня, но я
не понимаю ничего, — сказал Левин, мрачно насупливаясь. И тотчас же он вспомнил о брате Николае и о том, как он гадок,
что мог забыть о нем.
— Да, но без шуток, — продолжал Облонский. — Ты
пойми,
что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, — ты
пойми, — неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы
не разрушить семейную жизнь; но неужели
не пожалеть ее,
не устроить,
не смягчить?
— О моралист! Но ты
пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты
не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего
не требует.
Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Княгиня же, со свойственною женщинам привычкой обходить вопрос, говорила,
что Кити слишком молода,
что Левин ничем
не показывает,
что имеет серьезные намерения,
что Кити
не имеет к нему привязанности, и другие доводы; но
не говорила главного, того,
что она ждет лучшей партии для дочери, и
что Левин несимпатичен ей, и
что она
не понимает его.
Матери
не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками;
не нравилось очень и то,
что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся,
не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и
не понимал,
что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Но хорошо было говорить так тем, у кого
не было дочерей; а княгиня
понимала,
что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто
не захочет жениться, или в того, кто
не годится в мужья.
Теперь она верно знала,
что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она
поняла,
что вопрос касается
не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но
что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За
что? За то,
что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит,
что он
не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин
понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
Кити чувствовала, как после того,
что произошло, любезность отца была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее наконец ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее отца, стараясь
понять и
не понимая, как и за
что можно было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого,
что он
не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно,
что ничего
не сказано ни мной, ни ею, но мы так
понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций,
что нынче яснее,
чем когда-нибудь, она сказала мне,
что любит.
— Вдове, — сказал Вронский, пожимая плечами. — Я
не понимаю, о
чем спрашивать.
— Всё кончено, и больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты
пойми,
что я
не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я
не могу, мне мука видеть его.
Ты
пойми,
что я
не только
не подозревала неверности, но
что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость….
— Душенька, Долли, я
понимаю, но
не мучь себя. Ты так оскорблена, так возбуждена,
что ты многое видишь
не так.
— Я одно скажу, — начала Анна, — я его сестра, я знаю его характер, эту способность всё, всё забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он
не верит,
не понимает теперь, как он мог сделать то,
что сделал.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь,
что он с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и
не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
Кити покраснела. Она думала,
что она одна
поняла, зачем он приезжал и отчего
не вошел. «Он был у нас, — думала она, — и
не застал и подумал, я здесь; но
не вошел, оттого
что думал — поздно, и Анна здесь».
Но теперь, увидав ее в черном, она почувствовала,
что не понимала всей ее прелести.
Теперь она
поняла,
что Анна
не могла быть в лиловом и
что ее прелесть состояла именно в том,
что она всегда выступала из своего туалета,
что туалет никогда
не мог быть виден на ней.
— Кити,
что ж это такое? — сказала графиня Нордстон, по ковру неслышно подойдя к ней. — Я
не понимаю этого.
— Он при мне звал ее на мазурку, — сказала Нордстон, зная,
что Кити
поймет, кто он и она. — Она сказала: разве вы
не танцуете с княжной Щербацкой?
Никто, кроме ее самой,
не понимал ее положения, никто
не знал того,
что она вчера отказала человеку, которого она, может быть, любила, и отказала потому,
что верила в другого.
— Нет, я
не останусь, — ответила Анна улыбаясь; но, несмотря на улыбку, и Корсунский и хозяин
поняли по решительному тону, с каким она отвечала,
что она
не останется.
Левин чувствовал,
что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни,
не был более неправ,
чем те люди, которые презирали его. Он
не был виноват в том,
что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему,
что я люблю и потому
понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Константин
не мог сказать,
что он дорожит потому,
что Николай несчастен и ему нужна дружба. Но Николай
понял,
что он хотел сказать именно это, и нахмурившись взялся опять за водку.
— Да ты думаешь, она ничего
не понимает? — сказал Николай. — Она всё это
понимает лучше всех нас. Правда,
что есть в ней что-то хорошее, милое?
— Только
не говорит, — сказала Агафья Михайловна. А пес… Ведь
понимает же,
что хозяин приехал и ему скучно.
— Я
не понимаю, за
что, — проговорила Анна, целуя ее и скрывая слезы.
Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех,
что бывают с каждым знакомым?» Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно
не могла
понимать того,
что читала.
На минуту она опомнилась и
поняла,
что вошедший худой мужик, в длинном нанковом пальто, на котором
не доставало пуговицы, был истопник,
что он смотрел на термометр,
что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять всё смешалось…
Не вспоминая ни своих, ни его слов, она чувством
поняла,
что этот минутный разговор страшно сблизил их; и она была испугана и счастлива этим.
Анна улыбнулась. Она
поняла,
что он сказал это именно затем, чтобы показать,
что соображения родства
не могут остановить его в высказывании своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и любила ее.
— Он всё
не хочет давать мне развода! Ну
что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому
что состояние мне нужно мое. Вы
понимаете ли эту глупость,
что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Он, как доживший,
не глупый и
не больной человек,
не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более,
что едва ли
не он один вполне
понимал причину болезни Кити.
— Ничего, папа, — отвечала Долли,
понимая,
что речь идет о муже. — Всё ездит, я его почти
не вижу, —
не могла она
не прибавить с насмешливою улыбкой.
Казалось, очень просто было то,
что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё
понимает и этими словами говорит мне,
что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она
не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты
не чувствуешь,
что ей больно от всякого намека на то,
что причиной. Ах! так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь
поняли,
что она говорила о Вронском. — Я
не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.