Неточные совпадения
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они
не виноваты. Я виноват, и накажи меня,
вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов сказать,
как я виноват! Но, Долли, прости!
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет,
не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо,
велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным,
как всегда, сном.
— Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку, что оба так влюблены, что сейчас умрут тут у двери. Девушка в недоумении
ведет переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами колбасиками, красный,
как рак, объявляет, что в доме никого
не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
— И мне то же говорит муж, но я
не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши
не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это…
Не правда ли,
как всё ясно делается? Прежде, когда мне
велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа,
не видя его ума; а
как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало,
не правда ли?
— Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться,
как теперь; но, если и этого нельзя,
велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы
не будете видеть меня, если мое присутствие тяжело вам.
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю,
как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда
не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче
не я заметил, но, судя по впечатлению,
какое было произведено на общество, все заметили, что ты
вела и держала себя
не совсем так,
как можно было желать.
— Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где я сеял прошлую весну.
Как рассадил! Ведь я, Константин Дмитрич, кажется, вот
как отцу родному стараюсь. Я и сам
не люблю дурно делать и другим
не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо.
Как глянешь вон, — сказал Василий, указывая на поле, — сердце радуется.
Вронский любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог пить
как бочка,
не спать и быть всё таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он
вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском Клубе.
Переодевшись без торопливости (он никогда
не торопился и
не терял самообладания), Вронский
велел ехать к баракам. От бараков ему уже были видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в то время,
как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами
вели на гипподром.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки
не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она
вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было
не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей,
как она неприлично
вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Был уже шестой час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем
не ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью карету Яшвина и
велел ехать
как можно скорее. Извозчичья старая четвероместная карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги на переднее место и задумался.
— Благодарим, — отвечал старик, взял стакан, но отказался от сахара, указав на оставшийся обгрызенный им комок. — Где же с работниками
вести дело? — сказал он. — Раззор один. Вот хоть бы Свияжсков. Мы знаем,
какая земля — мак, а тоже
не больно хвалятся урожаем. Всё недосмотр!
― Да, но я
не могу! Ты
не знаешь,
как я измучалась, ожидая тебя! ― Я думаю, что я
не ревнива. Я
не ревнива; я верю тебе, когда ты тут, со мной; но когда ты где-то один
ведешь свою непонятную мне жизнь…
Вронский понял по ее взгляду, что она
не знала, в
каких отношениях он хочет быть с Голенищевым, и что она боится, так ли она
вела себя,
как он бы хотел.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я
не советую вам делать этого. Разве я
не вижу,
как вы страдаете,
как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы,
как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может
повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама
не должна желать этого. Нет, я
не колеблясь
не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Он поднялся опять на локоть,
поводил спутанною головой на обе стороны,
как бы отыскивая что-то, и открыл глаза. Тихо и вопросительно он поглядел несколько секунд на неподвижно стоявшую пред ним мать, потом вдруг блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся глаза, повалился, но
не назад, а к ней, к ее рукам.
Левину досадно было и на Степана Аркадьича за то, что по его беспечности
не он, а мать занималась наблюдением за преподаванием, в котором она ничего
не понимала, и на учителей за то, что они так дурно учат детей; но свояченице он обещался
вести учение,
как она этого хотела.
— Ты бы слушал меня, — с досадой отвечал Левин. — Я говорил, установи тетивы и потом ступени врубай. Теперь
не поправишь. Делай,
как я
велел, — руби новую.
Не дупель, а бекас вырвался из-под собаки. Левин
повел ружьем, но в то самое время
как он целился, тот самый звук шлепанья по воде усилился, приблизился, и к нему присоединился голос Весловского, что-то странно громко кричавшего. Левин видел, что он берет ружьем сзади бекаса, но всё-таки выстрелил.
Анна была хозяйкой только по ведению разговора. И этот разговор, весьма трудный для хозяйки дома при небольшом столе, при лицах,
как управляющий и архитектор, лицах совершенно другого мира, старающихся
не робеть пред непривычною роскошью и
не могущих принимать долгого участия в общем разговоре, этот трудный разговор Анна
вела со своим обычным тактом, естественностью и даже удовольствием,
как замечала Дарья Александровна.
Так что по тому,
как он
повел дела, было ясно, что он
не расстроил, а увеличил свое состояние.
Нужно было на его место поставить свежего, современного, дельного человека, совершенно нового, и
повести дело так, чтоб извлечь из всех дарованных дворянству,
не как дворянству, а
как элементу земства, прав те выгоды самоуправления,
какие только могли быть извлечены.
—
Как он смеет говорить, что я
велел украсть у него брюки! Он их пропил, я думаю. Мне плевать на него с его княжеством. Он
не смей говорить, это свинство!
— Есть из нас тоже, вот хоть бы наш приятель Николай Иваныч или теперь граф Вронский поселился, те хотят промышленность агрономическую
вести; но это до сих пор, кроме
как капитал убить, ни к чему
не ведет.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский. Он был так пьян, что
не мог войти на лестницу; но он
велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним в его комнату и там стал рассказывать ему про то,
как он провел вечер, и тут же заснул.
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику
велели прочесть. Он прочел. Они ничего
не поняли, вздыхали,
как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на что — они сами
не знают.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала,
как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право,
как дитя какое-нибудь трехлетнее.
Не похоже,
не похоже, совершенно
не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я
не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь
вести себя,
как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. //
Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, //
Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… //
Не стала я тревожиться, // Что ни
велят — работаю, //
Как ни бранят — молчу.
Пир кончился, расходится // Народ. Уснув, осталися // Под ивой наши странники, // И тут же спал Ионушка // Да несколько упившихся //
Не в меру мужиков. // Качаясь, Савва с Гришею //
Вели домой родителя // И пели; в чистом воздухе // Над Волгой,
как набатные, // Согласные и сильные // Гремели голоса:
Пошли порядки старые! // Последышу-то нашему, //
Как на беду, приказаны // Прогулки. Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! // Бог
весть с чего накинется, // Бранит, корит; с угрозою // Подступит — ты молчи! // Увидит в поле пахаря // И за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, //
Как никогда на барина //
Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, // Что уж давно
не барская, // А наша полоса!
С ребятами, с дево́чками // Сдружился, бродит по лесу… // Недаром он бродил! // «Коли платить
не можете, // Работайте!» — А в чем твоя // Работа? — «Окопать // Канавками желательно // Болото…» Окопали мы… // «Теперь рубите лес…» // — Ну, хорошо! — Рубили мы, // А немчура показывал, // Где надобно рубить. // Глядим: выходит просека! //
Как просеку прочистили, // К болоту поперечины //
Велел по ней возить. // Ну, словом: спохватились мы, //
Как уж дорогу сделали, // Что немец нас поймал!