Неточные совпадения
— Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости,
да и всё в доме навынтараты
пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься…
— Ну,
иди, Танчурочка моя. Ах
да, постой, — сказал он, всё-таки удерживая ее и гладя ее нежную ручку.
«Ах
да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «
Пойти или не
пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
— Ну, хорошо, я сейчас выйду и распоряжусь.
Да послали ли за свежим молоком?
— До свиданья, Иван Петрович.
Да посмотрите, не тут ли брат, и
пошлите его ко мне, — сказала дама у самой двери и снова вошла в отделение.
Да,
слава Богу, и нечего говорить», сказала она себе.
—
Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею,
идите умывайтесь и убирайтесь, — сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. — Пьер, дайте кофе, — обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер, по его фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с ним. — Я прибавлю.
— Вот как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. — А ты вот что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе:
да ведь я совсем здорова и весела, и
пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
Левин сердито махнул рукой,
пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика.
Да и день был так хорош, что нельзя было сердиться.
— Послать-пошлю, — уныло сказал Василий Федорович. —
Да вот и лошади слабы стали.
—
Да, он удивительно смешно говорит. Поняла, куда хозяин
идет! — прибавил он, потрепав рукой Ласку, которая, подвизгивая, вилась около Левина и лизала то его руку, то его сапоги и ружье.
«Боже мой, как светло! Это страшно, но я люблю видеть его лицо и люблю этот фантастический свет… Муж! ах,
да… Ну, и
слава Богу, что с ним всё кончено».
—
Да как же одной итти теперь ночью? — подтвердила княгиня. — Я
пошлю хоть Парашу.
—
Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам,
да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся,
иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
—
Да мою косу
пошлите, пожалуйста, к Титу, чтоб он отбил и вынес завтра; я, может быть, буду сам косить тоже, — сказал он, стараясь не конфузиться.
—
Да, разумеется.
Да что же! Я не стою за свое, — отвечал Левин с детскою, виноватою улыбкой. «О чем бишь я спорил? — думал он. — Разумеется, и я прав и он прав, и всё прекрасно. Надо только
пойти в контору распорядиться». Он встал, потягиваясь и улыбаясь.
—
Да, третий год
пошел с Филиповок.
— Я пожалуюсь?
Да ни за что в свете! Разговоры такие
пойдут, что и не рад жалобе! Вот на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом
да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не будь этого — бросай всё! Беги на край света!
—
Да, у Михаила Петровича
идет, а спросите-ка как? Это разве рациональное хозяйство? — сказал помещик, очевидно щеголяя словом «рациональное».
— Разумеется, мы сами.
Да и потом, не правда, что оно нейдет. У Васильчикова
идет.
«
Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не
шло без этих усовершенствований, вы бы были правы; но оно
идет, и
идет только там, где рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине дороги.
—
Да нельзя же в коридоре разговаривать! — сказал Левин, с досадой оглядываясь на господина, который, подрагивая ногами, как будто по своему делу
шел в это время по коридору.
—
Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил
да кроме милости ничего не видал,
да ты бы
пошел теперь
да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так — то! Ты бы про себя помнил, как барина обирать,
да енотовые шубы таскать!
—
Да что же думать? Он (он разумелся Сергей Иванович) мог всегда сделать первую партию в России; теперь он уж не так молод, но всё-таки, я знаю, за него и теперь
пошли бы многие… Она очень добрая, но он мог бы…
«Завтра
пойду рано утром и возьму на себя не горячиться. Бекасов пропасть. И дупеля есть. А приду домой, записка от Кити.
Да, Стива, пожалуй, и прав: я не мужествен с нею, я обабился… Но что ж делать! Опять отрицательно!»
— Мы
пойдем. Не правда ли? — обратилась она к Свияжскому. — Mais il ne faut pas laisser le pauvre Весловский et Тушкевич se morfondre là dans le bateau. [Но не следует заставлять бедного Весловского и Тушкевича томиться в лодке.] Надо
послать им сказать. —
Да, это памятник, который он оставит здесь, — сказала Анна, обращаясь к Долли с тою же хитрою, знающею улыбкой, с которою она прежде говорила о больнице.
—
Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке
идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене, и струбов бы липовеньких нарубил».
― А, Алины-Надины. Ну, у нас места нет. А
иди к тому столу
да занимай скорее место, ― сказал князь и, отвернувшись, осторожно принял тарелку с ухою из налимов.
—
Да,
да.
Иди,
иди, — быстро проговорила она, хмурясь и махая на него рукой.
— О,
да, конечно, но… — и, смутившись, Степан Аркадьич замолчал. Он понял, что дело
шло о религии.
— Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы прежде увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right. [всё в порядке.] Она поймет. А впрочем, скажите ей, будьте добры, что я назначен членом комиссии соединенного… Ну,
да она поймет! Знаете, les petites misères de la vie humaine, [маленькие неприятности человеческой жизни,] — как бы извиняясь, обратился он к княгине. — А Мягкая-то, не Лиза, а Бибиш, посылает-таки тысячу ружей и двенадцать сестер. Я вам говорил?
—
Да он так, ничего, как все, — несколько сконфуженно оглядываясь на Сергея Ивановича, отвечала Кити. — Так я
пошлю за ним. А у нас папа гостит. Он недавно из-за границы приехал.
—
Да,
да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.
Он
шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «
Да, глядя на небо, я думал о том, что свод, который я вижу, не есть неправда, и при этом что-то я не додумал, что-то я скрыл от себя, — подумал он. — Но что бы там ни было, возражения не может быть. Стоит подумать, — и всё разъяснится!»
— А ты очень испугался? — сказала она. — И я тоже, но мне теперь больше страшно, как уж прошло. Я
пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов!
Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь… Ну,
иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар…