Неточные совпадения
Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился у своего старшего брата по матери Кознышева и, переодевшись, вошел к нему в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему, для чего он приехал, и
просить его совета; но брат
был не один.
— Ведь я
прошу одного,
прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но, если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы
не будете видеть меня, если мое присутствие тяжело вам.
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я
прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда
не позволю себе руководиться этим чувством; но
есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче
не я заметил, но, судя по впечатлению, какое
было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя
не совсем так, как можно
было желать.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю
не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может
быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может
быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я
прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что
есть хоть малейшие основания, то я тебя
прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и
просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого
не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
— Рабочих надо непременно нанять еще человек пятнадцать. Вот
не приходят. Нынче
были, по семидесяти рублей на лето
просят.
Теперь уж ты
будешь просить меня, а я
не стану объясняться.
— Я уже
просил вас держать себя в свете так, чтоб и злые языки
не могли ничего сказать против вас.
Было время, когда я говорил о внутренних отношениях; я теперь
не говорю про них. Теперь я говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это
не повторялось.
— По делом за то, что всё это
было притворство, потому что это всё выдуманное, а
не от сердца. Какое мне дело
было до чужого человека? И вот вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто
не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей Иванович, чтобы
не мочить ноги,
попросил довезти себя по лугу в кабриолете до того ракитового куста, у которого брались окуни. Как ни жалко
было Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и ступицах.
— Я знала только то, что что-то
было, что ее ужасно мучало, и что она
просила меня никогда
не говорить об этом. А если она
не сказала мне, то она никому
не говорила. Но что же у вас
было? Скажите мне.
Вронский, несмотря на свою легкомысленную с виду светскую жизнь,
был человек, ненавидевший беспорядок. Еще смолоду,
бывши в корпусе, он испытал унижение отказа, когда он, запутавшись,
попросил взаймы денег, и с тех пор он ни разу
не ставил себя в такое положение.
Плуги оказывались негодящимися, потому что работнику
не приходило в голову опустить поднятый резец и, ворочая силом, он мучал лошадей и портил землю; и его
просили быть покойным.
«Я
не могу
просить ее
быть моею женой потому только, что она
не может
быть женою того, кого она хотела», говорил он сам себе.
Они
были наивно уверены, что их дело состоит в том, чтоб излагать свои нужды и настоящее положение вещей,
прося помощи правительства, и решительно
не понимали, что некоторые заявления и требования их поддерживали враждебную партию и потому губили всё дело.
«Что-нибудь еще в этом роде», сказал он себе желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма
была от жены. Подпись ее синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему в глаза. «Умираю,
прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее», прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму. Что это
был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в первую минуту,
не могло
быть никакого сомнения.
Всё это знал Левин, и ему мучительно, больно
было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на тугообтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже
не могли вместить в себе той жизни, о которой больной
просил.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он
не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде
не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и
попросил еще котлету. Как ни безнадежен он
был, как ни очевидно
было при взгляде на него, что он
не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы
не ошибиться, возбуждении.
— Вы найдете опору, ищите ее
не во мне, хотя я
прошу вас верить в мою дружбу, — сказала она со вздохом. — Опора наша
есть любовь, та любовь, которую Он завещал нам. Бремя Его легко, — сказала она с тем восторженным взглядом, который так знал Алексей Александрович. — Он поддержит вас и поможет вам.
— Но, друг мой,
не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что
есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы
не можете. Надо благодарить Его и
просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться, как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать,
не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно
быть для него святыней, и потому
прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви.
Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
Обед
был накрыт на четырех. Все уже собрались, чтобы выйти в маленькую столовую, как приехал Тушкевич с поручением к Анне от княгини Бетси. Княгиня Бетси
просила извинить, что она
не приехала проститься; она нездорова, но
просила Анну приехать к ней между половиной седьмого и девятью часами. Вронский взглянул на Анну при этом определении времени, показывавшем, что
были приняты меры, чтоб она никого
не встретила; но Анна как будто
не заметила этого.
— Я
просил, я умолял тебя
не ездить, я знал, что тебе
будет неприятно…
Потом надо
было еще раз получить от нее подтверждение, что она
не сердится на него за то, что он уезжает на два дня, и еще
просить ее непременно прислать ему записку завтра утром с верховым, написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.
Теперь, когда лошади нужны
были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это
было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он
не мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того, знал, что двадцать рублей, которые
просили с Дарьи Александровны за эту поездку,
были для нее очень важны; а денежные дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «он станет
просить меня переехать к ним гостить с детьми, и я должна
буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или
не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может
быть, о Кити, о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но
не угадала того, о чем он хотел говорить с ней.
Долли пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей
не во что
было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она
попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на голову.
Левин
не понимал, зачем
было враждебной партии
просить баллотироваться того предводителя, которого они хотели забаллотировать.
— Что, Костя, и ты вошел, кажется, во вкус? — прибавил он, обращаясь к Левину, и взял его под руку. Левин и рад
был бы войти во вкус, но
не мог понять, в чем дело, и, отойдя несколько шагов от говоривших, выразил Степану Аркадьичу свое недоумение, зачем
было просить губернского предводителя.
Но если только один уезд Свияжского
не будет просить, Снетков
будет баллотироваться.
— Я
не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я
не понимаю, как можно
быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские,
не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и
просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него
не сделаю; он звал обедать, я
не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского,
будет ли он баллотироваться. Это
не делается.
— Ты, верно,
не будешь сердиться, что я поехал. Стива
просил, и Долли желала этого, — продолжал Левин.
Он
не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и, жалостно глядя на него,
просила успокоиться, и Долли уговаривала его
поесть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно и с соболезнованием смотрел на него и предлагал капель.
— Позволь мне
не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни
было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и
не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего
не смеет
просить. Но я, мы все родные, все любящие ее
просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?
— Да объясните мне, пожалуйста, — сказал Степан Аркадьич, — что это такое значит? Вчера я
был у него по делу сестры и
просил решительного ответа. Он
не дал мне ответа и сказал, что подумает, а нынче утром я вместо ответа получил приглашение на нынешний вечер к графине Лидии Ивановне.
— О, да, это очень… — сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что
будут читать и дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж видно лучше ни о чем
не просить нынче» — думал он, — только бы,
не напутав, выбраться отсюда».